Зашив и напившись чаю, я вышла в коридор и, оглядевшись, неожиданно осознала, что поездка, в сущности, закончилась, я подумала, бесславно. Короткими вспышками побежали картинки монастырских будней и праздников: ни к тем, ни к другим я так и не сумела приноровиться. Неотвязно и стремительно, как, говорят, бывает перед смертью, они сменяли друг друга, представая во всей полноте. От самой хрущевской говновозки до невинного скитского сумасшедшего они толпились, прижимаясь друг к другу, не позволяя вольно вздохнуть. Под стук колес я силилась отделить значащее, и этим значащим становился сам факт моего венчания, слаженного по договоренности. Снова и снова говорил со мною отец Иаков, склоняясь к городским доводам, но я, стоявшая посреди пыльной площади, уговаривала его не соглашаться. Теперь, когда я знала, чем закончится договоренное венчание, я больше не была уверена в своей, замешенной на оскорблении, правоте. "Женщина спасается деторождением, это - должно быть правдой". Косясь на задвинутую купейную дверь, я думала о том, что, если Господь пожелает спасти меня, для этого достаточно - один-единственный раз. С тоской я размышляла о том, что надо будет поговорить с мужем, но на память приходил нелепый вопрос, предложенный на исповеди. Я думала, ко мне он не имеет ни малейшего отношения, однако, заданный, он вставал комом в горле, не давая сглотнуть частицу. Запоздало я размышляла о том, что виновата сама: не дожидаясь вопросов, я должна была повиниться во всем, что накопилось в моей душе. Сбивая с мысли, являлся скитский жених. Он скрывался за прутьями, манил меня, глядел пустыми невинными глазами, пока рука, скользнувшая под резинку, нащупывала оживающий бугорок.
Сидя на откидном стульчике в пустом коридоре купейного вагона, я убеждала себя в том, что жених - отвратительная случайность, из тех, что никак не относятся ни ко мне, ни к монастырской жизни. Свой дурдом они могли устроить и не в скиту. Я приводила здравые, городские соображения, ясно понимая, что они не годятся для мира, уходящего в прошлое под стук колес. Для этого мира, знать не знающего паровозов, я осталась чужой, больше того, самим своим появлением словно бы нарушила веками отлаженный механизм. В этом я тоже чувствовала себя виноватой, как будто, зная о скрытой болезни, вторглась в монастырскую жизнь, не пройдя карантина. "Грех - венцом, грех - венцом", - стук колес слагался в несусветную, деревенскую глупость, в моем городском случае начисто лишенную смысла. Грех, живший в моей крови, не покрывался никакими венцами.
Однако теперь, когда вся поездка уходила в прошлое, погружалась на дно сундука вместе с оставленными обручальными кольцами, я думала о ней как о чем-то ненастоящем, похожем на заграничную, женевскую клубнику. Она отличалась от сладостной, блаженной духом, детской кулубники, в которой, не подозревая об этом, пребывала наша стеснительная хозяйка, выпросившая, грешным делом, стыдноватые и соблазнительные, початые тюбики с кремом. Глядя на косенькие хаты, стоявшие по обочине железнодорожного полотна, я живо представляла себе, как вечерами, закрывшись в тщательно выбеленной зале, она примется отворачивать крышечки, давить натруженными пальцами и, выдавив толику беловатого, втирать в ладони городскую забаву, посмеиваясь над городскими. "Ничего, - я думала, - этого соблазна надолго не хватит". Собирая кулубнику будущего года, которую я, по своим грехам, больше никогда не попробую, она глянет на ягоды по-хозяйски и пожалеет о том, что крем кончился и некого больше попросить.
ПОДАРОЧНЫЙ ГРОБ
Прежде я никогда не думала о том, какими, вообще, бывают гробы. Единственный, бабушкин, живший в моей памяти, был затянут мелким ситчиком, при дневном кладбищенском свете ставшим красноватым. Едва возвратившись, я окунулась в разговоры о цинковом, который вправляют во внешний - дубовый, тяжестью и назначением похожий на египетский саркофаг. Только так - в двойной защите цинка и дуба - полагается везти через границы: из Ватикана в Россию. Вокруг смерти завился странный разговор о том, что изношенное сердце отказало мгновенно, но не случайно: после чашечки кофе, поднесенной за папским завтраком. Говоривший опровергал нелепый слух, но услыхавшие повторяли, и слух обрастал подробностями, каждая из которых летела вперед и множила домыслы. Говорили, что переговоры вошли в заключительную стадию, дело шло о подписании соглашения, способного на высшем церковном уровне покончить с межконфессиональной напряженностью. Теперь, когда подписание сорвалось, все кто с облегчением, кто с разочарованием, - одинаково признавали тот факт, что в ближайшие десятилетия, если не случится чуда, Русская православная церковь не сумеет - в отсутствие владыки Никодима - найти того, кто смог бы говорить перед папским престолом и быть услышанным.
Муж пропадал в Академии и, возвращаясь поздно, не терял торжественного выражения, с которым в эти последние дни церковь говорила о новой скоропостижной смерти. Слово, повторенное множеством уст, настораживало меня. То гостиницы для высокородных католиков (заводя глаза, муж называл их папскими нунциями), то покои для делегации патриархии, - все требовало подробного и безотлагательного вмешательства, поскольку близящаяся процедура прощания стремительно обретала реальные черты. Уже называли цену резного дуба, подаренного римским папой, - и шепотом: ишь, старается, знает кошка, - и эта циклопическая цифра с тремя американскими нулями добавляла к ожиданию элемент бессмысленного величия. Владыка Николай, которого я увидела мельком, чернел потерянным лицом, и это новое выражение, для которого в те дни я так и не нашла названия, в самый день отпевания разрешилось надгробной проповедью, которую многие годы распространяли в магнитофонной записи и слушали снова и снова, повторяя вслух и про себя ее первые - потерянные и безысходные - слова.
Лишь через несколько лет, многажды прослушав и собрав воедино мелкие детали, из которых сложилась наша будущая - церковная и внецерковная - жизнь, я поняла, что смерть владыки Никодима за ватиканским кофейным столом, пресекла надежды не столько на конструктивный диалог с Ватиканом, сколько на сближение Православной церкви с образованной частью общества, а вместе с тем и возможность реформации, которая, если Бог судил бы иначе, могла спасти и сохранить и тех, и других. Начиная с того дня, - говорю об этом с глубокой горечью, - церковь и интеллигенция, словно стоявшие бок о бок на развилке одной дороги, пошли каждая своим путем, чтобы через несколько лет уже не помнить о том коротком - не более десятилетия - времени, в течение которого редкий случай в российской истории - Церковный Бог и Гражданская Свобода глянули друг другу в глаза. Уцепившись за редкий случай, я попыталась найти предыдущий. Если бы не Союз русского народа, о котором - вполне одобрительно говорил отец Глеб, я остановилась бы на последнем предреволюционном десятилетии, исполненном надежд на отделение церкви от государства.
Я помню, как сейчас, прохладное утро. Резной дубовый гроб - подарок папы доставили в Троицкий накануне. Мы шли, торопясь добраться заранее, и по дороге обсуждали слух о том, что из Москвы прибудут второстепенные: кто-то из отдела Внешних церковных сношений, патриарх лично не соблаговолил. Через много лет, оказавшись на другом празднике смерти, я вспомнила об этом неприбытии, когда, стоя над гробом мужа, недосчиталась владыки Николая. Подобно патриарху, не прибывшему из Москвы на погребение Никодима, Николай - ради последнего целования - не покинул ограду московского представительства, которое, - если глядеть из моих давно ушедших времен, - виделось мне зловещим замком, скрытым в темноте и тумане.
Из напряженных отношений владыки Никодима с ПП (цеховая аббревиатура патриарха Пимена) никто не делал секрета, объясняя, в первую очередь, заочным соперничеством, восходящим ко дням последнего избрания на патриаршество. Тогда, после консультаций с видными иерархами, ЦК предпочел Пимена. Проходя под лаврскими воротами, я смутно подумала о том, что ПП, вообще говоря... "Мог бы и приехать!" - я произнесла вслух, и муж, поняв мгновенно, откликнулся: "Вот-вот, на радостях!"
Как водится, меня провели туда, где - слева от клироса - сохранялось пустое огороженное место. Переждав минут пять, муж отправился в алтарь. Я стояла, окруженная матушками, привычно слушая и не слушая обыденную болтовню. Все, чем они делились, я уже знала в подробностях, а потому косилась на молодую монахиню, с ног до головы одетую в черное. После поездки в Почаев я внимательно приглядывалась к принявшим постриг, в особенности к городским. Простой уродливый платок, повязанный наглухо, врезался в мягкую линию подбородка, и овал, очерченный черным контуром, придавал ее лицу особую, известную по русским иконам, непреклонность. Занимаясь привычным делом, она гасила прогоревшие свечи и складывала огарки в маленькую картонную коробку. Один, вырвавшийся из рук, упал и покатился мне под ноги, и, заметив, я коротко нагнулась, подавая. Она приняла и взглянула на меня: во взгляде, как отблеск прогоревшей мирской жизни, тлело спокойное и победительное презрение. Опустив глаза, я пережидала приступ горечи, когда до меня долетели слова, произнесенные влажным шепотом. Молодая монахиня разговаривала со старухой-прихожанкой: "Умер, и слава Богу, царствие небесное, а то говорят, будто оба - и Никодим, и Николай... - она замолчала, словно набирала дыхание: - католики, задумали папе продаться, антихристу, прости меня, Господи!" крестясь, она косила глазом на правый клирос, где на специально возведенном помосте стояли почетные гости и среди них два католических епископа, одетых в торжественные белопенные распашонки. Над кружевами чеканились начисто выбритые профили профессиональных книжников и дипломатов.
