на столе. Ударившись друг о друга, они громко звякнули. Монах кивнул и отставил в сторону свою миску. Он хлопнул в ладоши, и его помощник достал из своего узелка пустую уксусную бутыль и моток ниток.
— Где девочка, которую призрак любил больше всего? — спросил монах.
— Вон она, — сказала мать и указала на меня. — Призрак была ее нянькой.
— Ее матерью, — поправил ее отец. — Этот ребенок был ее ублюдком.
Ни разу еще я не слышала, чтобы это слово произносили вслух, и мне показалось, что у меня из ушей вот-вот хлынет кровь.
Монах тихо хрюкнул:
— Не беспокойтесь. У меня были случаи не легче вашего.
Потом он повернулся ко мне:
— Принеси расческу, которой она расчесывала тебе волосы.
Я не могла сдвинуться с места, пока мать не постучала мне по голове, чтобы я поторапливалась. Войдя в комнату, которую до совсем недавнего времени мы делили с тетушкой, я взяла в руки расческу. Это был гребешок из слоновой кости с украшенными резьбой в виде петухов длинными зубцами. Сама она никогда его не носила. Я вспомнила, как тетушка ругала меня за свалявшиеся волосы, не обходя заботой ни один волосок на моей голове.
Вернувшись во двор, я увидела, что помощник монаха поставил кувшин для уксуса на середину двора.
— Проведи ею по своим волосам девять раз, — велел монах.
Я подчинилась.
— Положи ее в кувшин.
Я опустила расческу в кувшин, ощутив запах дешевого уксуса.
— А теперь стой там и не двигайся.
Ловец Привидений начал бить палкой по деревянному колокольчику на своей шали. Тук. Тук. Тук. Вместе с помощником он стал обходить двор по кругу в одном ритме, бормоча заклинания и с каждым витком приближаясь ко мне. Вдруг без предупреждения Ловец Привидений закричал и прыгнул на меня. Я решила, что сейчас он и меня затолкает в этот кувшин, поэтому зажмурилась и завизжала. Гао Лин сделала то же самое.
Открыв глаза, я увидела, как помощник монаха забивает в кувшин тугую деревянную пробку, потом заматывает его веревкой сверху вниз, пока он не стал похож на осиное гнездо. Когда дело было сделано, Ловец Привидений постучал по кувшину палкой и объявил:
— Все закончилось. Она поймана. Давайте попробуйте открыть! Не получится!
Все смотрели на него во все глаза, но ни один не двинулся с места.
— Она может оттуда выбраться? — спросил отец.
— Это невозможно! — отрезал монах. — Этот кувшин точно прослужит несколько жизней.
— А должен прослужить дольше, — пробурчала мать. — Вечное заточение в кувшине — малая цена за то, что она натворила. Сожгла нашу лавку! Почти убила нашу семью! Вогнала в долги!
Я плакала, не в силах заступиться за Драгоценную Тетушку. Я ее опять предала.
На следующий день у нас был пир с лучшими блюдами, которые нам уже будет не суждено попробовать в этой жизни. Вот только ни у кого, кроме совсем маленьких детей, не было аппетита. Мать наняла фотографа, чтобы мы могли навсегда запечатлеть дни, когда у нас всего было в достатке, и заказала один снимок, на котором была бы изображена только она и Гао Лин. Но сестра в последний момент настояла на том, чтобы я подошла и встала рядом с ними. Мать не обрадовалась ее решению, но спорить не стала. На следующий день отец и оба дядюшки отправились в Пекин, чтобы узнать размер ущерба, который нам предстояло возместить.
Когда они уехали, мы стали учиться довольствоваться жидкой рисовой кашей лишь с парой кусочков холодных закусок для вкуса. «Чем меньше хочешь, тем меньше разочаруешься», — так всегда говорила мать.
Спустя неделю вернулся отец и, войдя во двор, стал заливаться криком и слезами как безумный.
— Устрой еще один пир! — кричал он.
— Нашим бедам пришел конец! — присоединились к нему дядюшки. — Мы не должны ничего возмещать! Таково решение суда! Никакого возмещения ущерба!
Мы все бросились к ним: и семья, и жильцы, и даже собаки.
Как такое было возможно? Отец объяснял, а мы все слушали. Когда хозяева соседних лавок предъявили суду свой пострадавший товар, оказалось, что у одного были редкие книги, тридцать лет на — зад украденные из Ханьлиньской академии, а второй, утверждавший, что продает шедевры древних каллиграфов и художников, на самом деле торговал подделками. В суде просто решили, что пожар стал достойным наказанием для обоих мошенников и воров.
— Ловец Привидений был прав: призрака больше нет, — сказал в заключение отец.
В тот вечер все ели с большим аппетитом, все, кроме меня. Люди беззаботно смеялись и разговаривали, забыв о том, что наша тушь превратилась в пепел вместе со всей лавкой. Они говорили, что удача вновь вернулась к нам, потому что Драгоценная Тетушка отныне билась головой о стенки вонючего кувшина.
На следующее утро Гао Лин сказала мне, что со мной желает поговорить мать, и без промедления. Я заметила, что со дня смерти тетушки мать никогда больше не называла меня дочерью и не бранила. Казалось, она боялась, что и я тоже обращусь в привидение. По дороге в ее комнату я размышляла, любила ли меня эта женщина когда-нибудь. Оказавшись перед ней, я заметила, что ей неловко на меня смотреть.
— Во времена семейных бедствий грустить из-за личных невзгод — эгоистично, — резко начала она. — Тем не менее я грущу оттого, что должна сказать тебе. Мы отправляем тебя в приют.
Я была потрясена, но не заплакала и не произнесла ни слова.
— Скажи спасибо, что не продаем в рабство, — добавила она.
Ничего не чувствуя, я отозвалась:
— Спасибо.
— Если ты останешься в доме, — продолжила она, — никто не сможет гарантировать, что призрак не вернется. Я знаю, что Ловец Привидений пообещал, что этого не произойдет, но это равносильно обещанию, что за засухой не последует другой засухи, а за паводком — другого паводка. Об этом все знают.
Я не протестовала, но она все равно на меня рассердилась.
— Что это у тебя за выражение на лице? Ты что, пытаешься меня пристыдить? Вспомни: все эти годы я обращалась с тобой как с дочерью. Как думаешь, какая-нибудь еще семья в городе стала бы это делать? Может, в этом приюте ты научишься больше нас ценить. А теперь иди, собирайся. Мистер Вэй уже ждет тебя в повозке.
Я снова поблагодарила ее и ушла. Когда я собирала свой узелок, в комнату вбежала Гао Лин. По ее щекам струились слезы.
— Я найду тебя и приеду за тобой, — пообещала она и подарила свою лучшую куртку.
— Если я ее возьму, мать тебя накажет, — сказала я.
— Мне все
