— Слава Богу, не застрѣлился! проговорила она про себя, внимательно посмотрѣла, не сидитъ ли на балконѣ мать Петра Аполлоныча и, остановившись у палисадника, окликнула Петра Аполлоныча.
Тотъ, замѣтивъ Наденьку, тотчасъ-же нахмурилъ брови и сдѣлалъ строгое лицо, но все-таки подошелъ къ ней.
— Здравствуйте… Какъ я рада, что вы не застрѣлились, начала она. — Вѣдь это было-бы безуміемъ въ такіе годы… Да, наконецъ, и грѣшно. Что-жъ вы не подаете мнѣ руку?
Она держала свою руку, протянутую къ нему сквозь рѣшетку.
— Коварнымъ женщинамъ я не подаю руки, отвѣчалъ Петръ Аполлонычъ.
Наденька вспыхнула.
— Ахъ, Петръ Аполлонычъ, вы это совсѣмъ напрасно… Никогда я не была коварной, да и не буду, заговорила она. — Ну, какое-бы намъ было житье, ежели-бы мы убѣжали и повѣнчались! Вѣдь это, это… Во-первыхъ, папенька съ маменькой прокляли-бы меня… А что я васъ люблю, то люблю и вѣчно любить буду. Зачѣмъ-же бѣжать и ссориться съ родителями, ежели мы и такъ можемъ любить другъ друга? Виновата я передъ вами только тѣмъ, что выхожу замужъ, но, право, я это для того, чтобы утѣшить папеньку съ маменькой, да и для нашей пользы. Увѣряю васъ, что такъ и мнѣ, и вамъ будетъ лучше.
Петръ Аполлонычъ стоялъ и смотрѣлъ въ сторону.
— Вы слышали, что я выхожу замужъ за Ивана Артамоныча? спросила она его.
— Слышалъ.
— Отъ кого вы слышали? Вѣрно вамъ Феня сказала?
— Нѣтъ, не Феня, а булочникъ, который и вамъ, и намъ булки носитъ. Не ждалъ я отъ васъ, Надежда Емельяновна, такого поступка. Вѣдь это-же подло, низко выходить замужъ за старика, такъ сказать, продавать себя.
— Да вѣдь онъ, Пьеръ, не старикъ. Посмотри, онъ какой розовый.
— Все равно вы его не можете любить.
— Да вѣдь мужей и не любятъ. Вонъ папенька съ маменькой какъ бранятся.
— Это любя. Это та-же «Вспышка у домашняго очага», что мы въ спектаклѣ играли, только тамъ молодые супруги, а это старые.
Наденька потупилась и проговорила:
— Пьеръ! Прости, что я выхожу за Ивана Артамоныча замужъ.
— Я въ отчаяніи, отвѣчалъ Петръ Аполлонычъ и передвинулъ фуражку на головѣ.
— Да чего тутъ отчаяваться! Право, такъ намъ будетъ лучше. Ты будешь ходить къ намъ, я тебя буду любить по прежнему.
— То есть какъ это?
— Настоящимъ манеромъ буду любить. Какъ въ романахъ замужнія дамы любятъ друга дома, такъ и я буду тебя любить. Ты будешь у насъ другомъ дома… Ты даже можешь занимать денегъ у Ивана Артамоныча.
— Такъ онъ и дастъ!
— А не дастъ — я ему сейчасъ сцену устрою. Будь, братъ, покоенъ, дастъ. Онъ въ меня влюбленъ какъ… какъ я не знаю кто… Ужасъ какъ влюбленъ. Да и тебѣ-то лучше, ежели-бы ты женился на мнѣ, ты-бы долженъ былъ перестать учиться, а здѣсь ты будешь продолжать учиться, поступишь въ университетъ, потомъ сдѣлаешься адвокатомъ или прокуроромъ.
— Ну, еще это улита ѣдетъ, да когда-то пріѣдетъ. Долго ждать. Я все равно рѣшился бросить учиться. У меня призваніе къ артистической карьерѣ. Я хочу быть актеромъ.
— Ну, тогда вмѣстѣ будемъ играть по клубамъ. Я потребую отъ Ивана Артамоныча, чтобы онъ и думать не смѣлъ запрещать мнѣ играть въ спектакляхъ.
— Что: по клубамъ! Развѣ это игра! Я хочу ѣхать играть въ провинцію, на большую сцену.
— Да мы и поѣдемъ. Иванъ Артамонычъ къ тому времени, можетъ. умретъ. А пока ты здѣсь поиграй.
— Умретъ онъ! Какъ-же! Онъ здоровъ, какъ быкъ.
— Ну, тогда я сбѣгу.
— Сбѣжишь ты, какъ-же!
— Да вѣдь другія-жены бѣгаютъ. Вонъ въ романахъ все бѣгаютъ.
— Да вѣдь сбѣжать-то надо въ бѣдность. А ты изъ богатой жизни не сбѣжишь.
— А я прежде уговорю его, чтобы онъ подарилъ мнѣ свой домъ, а потомъ и сбѣгу. Ну, и не сбѣгу, такъ все-таки тебя любить буду. Ты будешь изъ провинціи пріѣзжать и прямо въ мои объятія. Пьеръ, не сердись!
Петръ Аполлонычъ подумалъ и отвѣчалъ:
— Не могу я не сердиться… потому вѣдь тоже ревность… Охъ! О, женщины, женщины! Ужасно грустно и горько.
— А ты думаешь, мнѣ легко?
— Ничего я не думаю. Я знаю, что это… коварство.
— Ну, дай мнѣ слово, что не будешь сердиться.
— Какъ я могу дать слово, ежели у меня вся внутренность поворачивается. Старикъ… съ мокрыми губами…
— Да вовсе онъ не старикъ. Ну, дай мнѣ слово, что ты не застрѣлишься.
— Стрѣляться я отдумалъ, но что я въ актеры поступлю и уѣду въ провинцію — это вѣрно.
— Ну, слава Богу, слава Богу, радостно проговорила Наденька. — А то я ужасно безпокоилась, что на, моей душѣ грѣхъ будетъ. Да и зачѣмъ тебѣ сейчасъ въ провинцію? Погоди, не уѣзжай. Ну, не сбѣгу я, такъ все-таки въ провинцію мы вмѣстѣ поѣдемъ, безъ побѣга.
— Такъ мужъ тебя и отпустилъ!
— Я буду проситься на воды, лечиться… Сначала чтобы пить воды, а потомъ ѣхать куда-нибудь на море купаться. Я скажу, что это мнѣ необходимо.
— Ну, тогда онъ самъ съ тобой поѣдетъ.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Это рѣшительно все равно. Я такая хитрая, такая хитрая. — Не сердишься?
— Сердиться я не сержусь, но у меня голова кругомъ идетъ отъ обиды.
— Ну, дай руку, что не сердишься. Мнѣ нельзя долго здѣсь оставаться. Маменька теперь вмѣстѣ съ кухаркой въ мясной лавкѣ, а вернется она изъ лавки, такъ сейчасъ меня хватится.
Петръ Аполлонычъ просунулъ сквозь рѣшетку руку. Наденька пожала ее, улыбнулась ему и приложила свои пальцы къ своимъ губамъ, дѣлая летучій поцѣлуй.
— Прощай, сказалъ онъ.
— Прощай, отвѣчала она, — Пріѣзжай въ воскресенье. Я познакомлю тебя съ Иваномъ Артамонычемъ. Только ужь ты при немъ, Бога ради, не дѣлай скандала, прибавила она и быстро пошла домой.
Въ началѣ пятаго часа вернулся на дачу изъ должности Емельянъ Васильевичъ. Подъ мышкой онъ, какъ и всегда, держалъ портфель, а въ другой рукѣ тащилъ корзинку съ закусками. Лицо его было красно, потъ съ него лилъ градомъ. Емельянъ Васильевичъ, какъ и всегда, пріѣхалъ по конкѣ, отъ конки до ихъ дачи было съ версту разстоянія, корзина-же, которую пришлось нести, была очень увѣсистая. Жену и дочь она засталъ препирающимися. Жена доказывала, что дочь должна къ пріѣзду жениха снять съ себя малороссійскій костюмъ, въ которомъ уже была вчера, и надѣть другое платье, дочь говорила, что малороссійскій костюмъ къ ней очень идетъ и отказывалась его снять. Шелъ слѣдующій разговоръ.
— Но вѣдь Иванъ Артамонычъ тебя въ немъ: уже вчера видѣлъ.
— Въ немъ-же пускай и сегодня видитъ. Всѣ остальныя мои платья — мятыя тряпки.
— Врешь, врешь. Синее платье съ матросскимъ воротникомъ у тебя еще очень и очень свѣженькое. Матросскій воротникъ такъ къ тебѣ идетъ.
— У матросскаго костюма вся юбка спереди въ вареньи запачкана, а Феня ее не замыла.
— Ну, надѣнь сѣренькое платье. Въ немъ ты такая эфектная. Подвяжи передничекъ черненькій люстриновый, а я скажу, что ты со мной вмѣстѣ бруснику для моченья чистила.
— Понимаете вы, не желаю, отрѣзала дочь.
— Два дня подъ рядъ въ одномъ платьѣ… Ну, что женихъ подумаетъ! Подумаетъ, что у тебя одно платье и есть.
— И пускай думаетъ. Скорѣй денегъ дастъ на приданое. Вѣдь долженъ-же онъ дать. Сами-же вы говорите, что не изъ чего сдѣлать мнѣ приданое.
Разговоръ этотъ происходилъ на балконѣ. Емельянъ Васильевичъ прервалъ этотъ разговоръ.
— Фу! смучила меня эта корзинка. И какъ на грѣхъ у конки никакого мальчишки, который-бы помогъ мнѣ дотащить эту корзинку, проговорилъ онъ, ставя закуски на столъ. Веревка отъ корзинки всѣ пальцы мнѣ перерѣзала. Здравствуйте, обратился онъ къ женѣ и дочери. Вотъ тутъ… берите… Тутъ лососина копченая, кильки, сардинки, омары и вино.
— Французской горчицы купилъ? встрѣтила его жена.
— Забылъ. Изъ ума вонъ.
— Дуракъ. И чѣмъ у тебя голова набита! Три раза я тебѣ напоминала, чтобы ты купилъ французской горчицы. Иванъ Артамонычъ еще вчера спрашивалъ французскую горчицу, когда языкъ съ горошкомъ подали.
— Матушка! Да вѣдь сколько помнить-то пришлось. Коньяку полбутылки къ кофею купилъ.
— Пьяница. Вѣдь вотъ объ коньякѣ не забылъ, потому что самъ его любишь трескать.
— Ты-же мнѣ коньяку приказывала купить.
— Довольно. У Ивана Артамоныча въ департаментѣ былъ?
— Былъ, былъ… Какъ-же… Съ пяти часамъ онъ пріѣдетъ. Въ восторгѣ… То есть въ такомъ восторгѣ, что Наденька согласилась за него выдти замужъ, что просто на седьмомъ небѣ! Въ дежурной мы съ нимъ разговаривали. Обнялъ онъ меня и расцѣловалъ. Знаешь, Анна Федоровна, онъ оказывается большой рыболовъ. До страсти любитъ рыбу удить.
— Это мнѣ наплевать. Ты разсказывай про дѣло-то.
— Про какое дѣло?
— Да насчетъ приданаго-то? Говорилъ ты ему, что мы по нашимъ средствамъ не можемъ дать Наденькѣ даже самаго скромнаго приданаго.
— Забылъ… развелъ руками Емельянъ Васильичъ.
— Господи! Да зачѣмъ тебя посылала-то къ нему въ департаментъ! воскликнула Анна Федоровна. — Вѣдь только затѣмъ и посылала, чтобы ты выяснилъ ему этотъ вопросъ.
