— Эдакое богатство! Да конечно-же, тутъ и думать нечего, чтобы вдовымъ жить! воскликнула мать.
— Божьяго милосердія въ серебрѣ, такъ въ каждой комнатѣ… хвастался совсѣмъ уже опьянѣвшій Иванъ Артамонычъ.
— Сватайтесь, сватайтесь скорѣй… Какъ возможно вамъ вдовцомъ вѣкъ коротать! И я увѣрена, что ужъ у васъ есть кто-нибудь на примѣтѣ.
Иванъ Артамонычъ смотрѣлъ на Наденьку маслянными, слегка слезящимися глазами и слегка заплетающимся языкомъ отвѣтилъ:
— Скрывать не стану. Есть. И почелъ-бы за великое счастіе…
— Кто такая? Кто такая, Иванъ Артамонычъ?
— Боюсь сказать, робѣю…
— Ну, вотъ… Въ семейномъ-то домѣ! Да что-жъ, вы наливки-то не кушаете? Эту наливку Наденька настаивала, сама и варила, сама и сахару прибавляла. Емельянъ Васильичъ! налей Ивану Артамонычу.
— Только ужъ развѣ изъ-за того, что наливка отъ трудовъ Надежды Емельяновны.
— Налей и мнѣ, Емельянъ Васильичъ, налей и Надюшѣ, и мы съ Иваномъ Артамонычемъ чокнемся… Наливка слабенькая. Ваше здоровье, Иванъ Артамонычъ.
— Нѣтъ-съ… Теперь здоровье Надежды Емельяновны.
Иванъ Артамонычъ отодвинулъ стулъ, всталъ и полѣзъ черезъ столъ чокаться съ Наденькой.
— Такъ кто-же, Иванъ Артамонычъ, та счастливая избранница, которую вы намѣтили? приставала къ гостю мать Наденьки.
Иванъ Артамонычъ крякнулъ, блаженно улыбнулся во всю пгарину рта и отвѣтилъ:
— Извольте, я вамъ открою мою тайну. Избранница эта — та, съ которой я теперь чокаюсь…
— Надюша? — воскликнула мать.
— Да… но я боюсь… Я робѣю… Отказъ — и я погибъ.
— Вы свататесь къ Наденькѣ и вамъ отказъ?.. Да что вы, Иванъ Артамонычъ! Мы за честь должны считать. Емельянъ Васильичъ! да что-жъ ты-то ротъ разинулъ и молчишь!
— За честь… За великую честь… Ежели это въ серьезъ, то будьте счастливы… — пробормоталъ отецъ Наденьки.
— Я-бы хотѣлъ слышать отвѣтъ отъ самой Надежды Емельяноввы, — говорилъ Иванъ Артамонычъ,
— Господи! Да развѣ можетъ она выдти изъ воли отца съ матерью. Надюша! Что-жъ ты стоишь! Протяни руку Ивану Артамонычу! — кричала дочери мать.
Наденька, вся вспыхнувшая, протянула руку, Иванъ Артамонычъ перегнулся черезъ столъ и поцѣловалъ руку.
— Согласны? — спрашивалъ онъ дѣвушку.
— Папенька и маменька согласны, такъ и я согласна, — послышался отвѣтъ.
— А теперь, Иванъ Артамонычъ, обнимите меня… Емельянъ Васильичъ! Цѣлуй скорѣй Ивана Артамоныча.
И начались объятія.
Иванъ Артамонычъ еще долго просидѣлъ у своей невѣсты, пилъ черносмородинную наливку и строилъ планы своей будущей женатой жизни. — Лошади у насъ, Надежда Емельяновна, свои и будемъ мы по воскресеньямъ и по праздникамъ въ Невскій монастырь пѣвчихъ слушать ѣздить… Обожаю хорошихъ пѣвчихъ.
— Лучше-же, Иванъ Артамонычъ, въ оперу… — возражала Наденька.
— И въ оперу иногда съѣздимъ, но вѣдь это по вечерамъ. Насчетъ театровъ будьте покойны. Въ циркъ, въ оперу, въ Александринскій театръ — каждую недѣлю будемъ въ театрѣ.
— Одинъ разъ въ недѣлю мало. Я два раза хочу.
— Ну, два раза, такъ два. Развѣ можно въ чемъ отказать молодой женкѣ!
— И непремѣнно, чтобы ложа была.
— Зачѣмъ-же ложа-то, если насъ двое?
— Ахъ, нѣтъ. Вдвоемъ скучно. Я хочу, чтобы приглашать гостей…
— Ахъ, Надя, Надя! Что ты говоришь! Да ты должна за счастье считать, ежели ты будешь вдвоемъ съ мужемъ, перебила ее мать.
— Да что вы, маменька! Конечно-же въ компаніи веселѣе. По крайности есть съ кѣмъ слово перемолвить.
— Да ты съ мужемъ-то и перемолвливайся.
— Ну, что все мужъ да мужъ! Все одно и одно, такъ и надоѣстъ. Нельзя-же глазъ на глазъ…
— Ахъ, какія слова! Боже мой, какія слова! Простите, Иванъ Артамонычъ, это она отъ глупости, просто отъ наивности.
— Вѣрю, вѣрю, дорогая Анна Федоровна. И представьте, эта простота требованій въ вашей дочкѣ мнѣ особенно нравится, — отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ. — Я обвороженъ. Позвольте, Надежда Емельяновна, ручку поцѣловать. Вотъ такъ… О, святая простота!
— Такъ ложу и съ знакомыми мы будемъ въ театрѣ? Вы мнѣ позволите приглашать, кого я хочу? — спрашивала жениха маденька.
— Да, да… Есть о чемъ разговаривать! Распоряжайтесь, какъ хотите. Можете пригласить въ ложу папеньку, маменьку.
— Какой-же мнѣ интересъ отъ папеньки и маменьки! Я хочу общества.
— Надя, что ты мелешь! Какого такого общества!
— Пускай говоритъ, пускай говоритъ. Каждое ея наивное слово вливаетъ мнѣ бальзамъ въ душу, перебивалъ Иванъ Артамонычъ мать Наденьки.
— Конечно-же общества. Я хочу пригласить молодыхъ людей.
— Фу, да ты хоть-бы постыдилась! Какіе такіе у тебя молодые люди? Откуда? Мелетъ разный вздоръ, а Иванъ Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ что подумать?
— Какъ какіе! Напримѣръ, Петръ Аполлонычъ.
Лицо Ивана Артамоныча сдѣлалось серьезно.
— Это это такой Петръ Аполлонычъ? спросилъ онъ.
— Ей-Богу, не знаю, отвѣчала мать Наденьки. — По моему, просто она бредитъ или дурачится. Кто это такой Петръ Аполлонычъ, отвѣчай скорѣй! крикнула она на дочь.
— А гимназистъ, съ которымъ я играла въ спектаклѣ «Вспышку».
— Гимназистъ? Ну, этотъ не опасенъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, превращая серьезное лицо въ улыбающееся. — О, простота, простота! О, святая наивность! Можете, можете приглашать въ ложу вашего Петра Аполлоныча, но предупреждаю, только тогда, когда у него будутъ отмѣтки хорошія насчетъ ученья. Другъ дѣтства это, что-ли? обратился онъ къ матери Наденьки.
— Ребенокъ, отвѣчала та. — Мальчикъ.
— Какой-же ребенокъ, ежели онъ бреется. Ему девятнадцать лѣтъ.
— Полно, полно, не фантазируй, глупая.
— Нѣтъ, я хочу, чтобы Петръ Аполлонычъ бывалъ съ нами. Онъ бѣдный, а между тѣмъ такъ любитъ театръ, что даже хотѣлъ уйти изъ гимназіи и поступить въ актеры. Иванъ Артамонычъ, я хочу, чтобы и его приглашали въ ложу изрѣдка.
— Извольте, извольте, божество мое. Потомъ мы будемъ ѣздить на рысистые бѣга. Страхъ какъ люблю лошадей.
— А я боюсь лошадей. Послушайте, будемте лучше ѣздить въ докторскій клубъ. Тамъ студенты прелесть какъ танцуютъ мазурку.
— Можно и въ докторскій клубъ, но бѣга бѣгами. А лошадей вамъ бояться нечего. Вѣдь вы будете сидѣть за барьеромъ! Лошади далеко. Развѣ вы никогда не бывали на рысистыхъ бѣгахъ?
— Не бывала, да и не хочу бывать. Ну, что такое лошади! Лучше-же яхтъ-клубъ.
— То лѣтомъ, а я вѣдь про зиму говорю.
— Да и зимой въ яхтъ-клубѣ катаются на конькахъ и съ горъ.
— Повѣрьте, Надежда Емельяновна, что, побывавъ на бѣгахъ, вы и сами пристраститесь къ лошадямъ. Наконецъ, на ваше счастье я буду ставить въ тотализаторъ и вы можете выиграть.
— А что это такое тотализаторъ?
Иванъ Артамонычъ объяснилъ.
— Ну, раза два-три въ зиму извольте, я съѣзжу для васъ, отвѣчала Наденька. — Но за это вы должны меня разъ въ мѣсяцъ на тройкѣ прокатить въ «Аркадію» или въ Озерки и опять чтобы съ нами была компанія.
— Хорошо, хорошо, святая простота. О, какъ это мнѣ нравится, когда она такъ наивно высказываетъ свои требованія! радостно воскликнулъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:- Сами-же вы сейчасъ сказали, что вы боитесь лошадей, а тутъ проситесь кататься на тройкѣ.
— На тройкѣ я не боюсь. Да ужъ хорошо, хорошо, поѣду съ вами и на бѣга, ежели вы будете катать меня на тройкѣ. И вотъ еще что. Гдѣ мы лѣтомъ будемъ жить на дачѣ?
— Божественная Надежда Емельяновна, у насъ на Петербургской сторонѣ домъ та-же дача. Садъ такой, что и на дачахъ такого не бываетъ.
— Нѣтъ, я непремѣнно хочу, чтобы въ Павловскѣ.
— Надя! укоризненно покачала головой мать.
— Что: Надя! Лучшеже впередъ сказать. Я давно объ Павловскѣ мечтаю.
— Даю вамъ слово, Надежда Емельяновна, что вы не уѣдете изъ нашего сада на Петербургской — вотъ какъ тамъ хорошо.
— Да вѣдь тощища. Музыки нѣтъ, а я желаю музыку…
— Извольте, каждое воскресенье и каждый праздникъ мы будемъ ѣздить на музыку или въ Павловскъ, или въ Аркадію, или въ Акваріумъ.
— Ну, это всене то. А заграницу вы меня свозите?
— Всенепремѣнно. Какъ только можно будетъ взять мнѣ со службы отпускъ — сейчасъ и поѣдемъ.
— А скоро вы возьмете отпускъ?
— Да года черезъ три можно будетъ взять. Я нынче весной бралъ отпускъ.
— Фу, какъ долго ждать! Послушайте, такъ вы меня одну отпустите. Наймите мнѣ компаньонку и отпустите.
Иванъ Артамонычъ замялся.
— Помилуйте… Зачѣмъ-же это? Я умру безъ васъ съ тоски, проговорилъ онъ.
— Пустяки. Не умрете.
— Надя! Я отъ тебя сгораю отъ стыда! всплеснула руками мать. — Ты говоришь такія вещи, такія…
— Да, да… Замолчи, пожалуйста, а то ужъ ты дуришь, прибавилъ отецъ.
Бесѣда кончилась тогда, когда двѣ бутылки наливки были выпиты. Иванъ Артамонычъ началъ прощаться и попросилъ позволеніе поцѣловать невѣсту. Та подставила ему щеку.
