Она встала, забыв свою болезнь. Глаза раскрылись широко, губы горели, она была взволнована. На темных ресницах сверкнули слезы.
Кириллов тоже встал, не выпуская рук Валентины.
– Это когда решилось? – произнес он глуховато.
– Что решилось?
– Ваше поступление… на сцену?
– А вот, в Москве. Теперь и все лето я буду заниматься, брать частные уроки у Соловецкого, – а осенью – дебют. Могу иметь и здесь, и в Москве – где хочу. Я еще не знаю…
– Это… совсем решено?
– Дебют? О да, теперь мне не откажут.
– Нет. Я хочу знать… Вы совсем решились? Валентина взглянула на него с изумлением.
– Конечно. Ведь я же вам и рассказываю.
– Это вы и разумели, когда говорили о перемене жизни?
– Какой вы странный! – произнесла Валентина и освободила свои руки. – Ну да, это. Что же иное?
Она глядела на него похолодевшими глазами.
Кириллов повернулся, заложил руки в карманы и сделал несколько шагов по ковру. Комната была заставлена, ходить оказалось тесно.
Валентина следила взором за высокой мешковатой фигурой Кириллова, немного сутуловатого в плечах. И вдруг он почему-то вспомнился ей домашний, в очках, в серой курточке, запивающий кофеем кулебяку…
Валентине стало холодно.
– Благодарю вас за откровенность, Валентина Сергеевна, – начал Кириллов. – Вы позволите мне быть с вами искренним?
– Я вас прошу об этом.
– И я могу надеяться, что мои слова вы примете и поймете не как-нибудь превратно?
– Нет, нет, говорите.
– Идя сюда сегодня, Валентина Сергеевна, я рассчитывал на серьезный, решительный разговор и, я думаю, имел на него внутреннее право. Я сказал вам, что люблю вас – и вы знаете, как это неизменно. Я имел счастие услышать от вас, что и вы любите меня. Вы сами хотели от меня любви полной, беспредельной, истинной – и я люблю вас именно так. Но знаете ли вы, что такая любовь требовательна? Да, говорю смело это слово, любовь моя требовательна. Я отдаю слишком много, вы видите. И я не могу допустить, в свою очередь, чтобы вы устроили жизнь свою помимо моего желания, воли, разумения. Я не могу согласиться на ваш план.
– Я вас не понимаю…
– Все эти месяцы, в последние дни в особенности, меня не покидала одна постоянная мысль, Валентина Сергеевна. Она созрела постепенно, естественно, она мне мила, близка, она кажется мне единственно возможной – и я ласкал себя надеждой, что вы поймете меня без слов. Но часто, несмотря на дружбу, даже на любовь – души человеческие дальше одна от другой, чем это доступно первоначальному пониманию. Направляясь к вам сегодня, Валентина Сергеевна, после мучительной ночи в вагоне, после дня ожидания и томленья – я думал вести с вами иные речи. Вы говорите, что я толкнул вас на этот решительный шаг. Быть может – бессознательно… Быть может, вы не поняли ни меня, ни рода моей к вам симпатии… Я сам хотел предложить вам перемену в жизни, Валентина Сергеевна. Как в божественное начало – я верил в нашу любовь. И я хотел просить вас разделить жизнь со мною, слить навеки вашу – с моею, идти со мной рядом, рука об руку, быть связанной со мною исключительной привязанностью, исключительной любовью и дружбой… Я верил, что вы согласитесь стать моей женой.
Валентина медленно и тихо опустилась в кресло, не сводя с Кириллова пристальных и внимательных глаз. Кириллову показалось, что лицо ее стало бледно до прозрачности, на щеках легли сероватые тени.
– Вы смотрите на меня и молчите, – продолжал Кириллов. Ему был неприятен, почти страшен этот неподвижный взор. – Вы слушаете меня, и я не могу и не хочу допустить, чтобы вы не проникли в сокровенную глубь моей души, которую я для вас открыл. С верой в вас, с любовью и преданностью я шел сюда, я ждал ваших слов. Я услышал из ваших собственных уст, что вы любите меня. Любите – и говорите о несоединимом, о том, на что я не могу согласиться, чему не могу сочувствовать, как противоречащему всем моим представлениями о взаимной любви. Я люблю вас безгранично, но я обладаю твердой душой, Валентина Сергеевна. И поверьте, если б я увидел в этой любви нечто для себя несоответствующее – я сумел бы победить себя. Теперь вы все знаете. От слова вашего зависит все. Я кончил.
Прежде еще, чем он произнес последнюю фразу, он посмотрел в сторону Валентины и на секунду замер. Холодная волна пробежала у него по спине. Он увидал лицо Валентины, бледное, но не пораженное, не торжественное, не огорченное, даже не злое. Из-за розовых губ очень маленького рта виднелась сверкающая полоса зубов. Выражение прищуренных глаз было бесконечно весело: Валентина смеялась. Она смеялась не очень громко, не очень добродушно, но искренно и долго.
Кириллов, даже не бледный, а зеленый, стоял перед ее креслом, как немой. Она не говорила ни слова, продолжая смеяться и не спуская с него глаз.
Говорят, что смех заразителен вопреки настроению и воле. Может быть, и Кириллов, глядя на Валентину, стал бы смеяться. Но она вдруг перевела дух и сделалась серьезнее, хотя губы еще продолжали складываться в улыбку.
– Милый мой Геннадий Васильевич, – произнесла она наконец. – Не сердитесь на мою веселость. Это нечаянно. Если б я была здорова, я верно не дала бы такой воли своим нервам. И спасибо вам за то, что-вы так быстро, в таких коротких словах заставили меня ясно понять наши отношения, объяснили мне и себя, и меня. Вы предлагаете мне быть вашей женой, вашей подругой и помощницей. И вы, конечно, желаете (это естественно), чтобы жена ваша была жена, а не актриса. От души благодарю вас за честь, за любовь… Но отказаться от своей жизни по-своему разумению – не откажусь, как вы от своей не отказались бы. Вот наше горе: говорили о любви, а друг к другу совсем не присмотрелись. Подумайте сами: гожусь ли я на Остоженку, к вашей тихой жизни, в домик, где солнце греет черную кошку и ваша мамаша вяжет вам фуфайки из сосновой шерсти? Гожусь ли, чтоб покоить и лелеять вас, как она? Вот в чем была разгадка ее незаслуженных ласк – она поняла, что вы меня любите! А я-то, глупая, терялась в догадках. Так вы хотели жениться на мне, Геннадий Васильевич? Успокоить себя, свою любовь… Ну, это для вас. А для меня что же? У вас дело – ваше дело, а у меня что же? Ваше дело и ваша любовь? И черная кошка, и сосновая шерсть и, может быть, ваши дети? Нет, Геннадий Васильевич, тут-то вы и не совсем правы, вы позабыли, что мне тоже может захотеться моего. Не позаботились присмотреться, какая я.
– Вы надо мной смеетесь, Валентина Сергеевна. Этого я никому не позволю. Вы говорите, что любите меня…
– Если бы я и любила вас любовью, как понимаю любовь, то не осквернила бы чувства единой мыслью о прикосновении жизни. Любовь – цветок божественный; листья увядают и чернеют от земного ветра. Так я думаю. Но я виновата, что не угадала вас. Я мечтала о любви… Любила ту любовь, которую хотела видеть в вас. Жалела любовь – и жалость приняла за любовь к вам. Но вы меня и от жалости излечили. Вы сказали, что тверды и, если найдете в наших отношениях что-нибудь для вас несоответствующее, – вы победите себя. Вот, несоответствующее нашлось. Все – несоответствующее. Вы простите меня за резкость. Но сразу лучше. Что обманывать себя? Нам вместе делать нечего. А до конца все равно ни я вас, ни вы меня никогда не поймем. Вы согласны с этим?
– Согласен.
– Так пожелайте мне здоровья, счастья, моего счастья, как я желаю вам вашего – и простимся.
Кириллов молча подошел к ней и протянул руку, которую она пожала, встав.
Он приблизился к двери. Потом, быстро обернувшись, сделал несколько шагов к Валентине. Лицо его было иное, вдруг изменившееся, точно под влиянием внешнего и внезапного ужаса.
– Валентина Сергеевна… голубушка! – произнес он горячим шепотом. – Не сошлись мы, не годимся друг для друга – это так; я не о том. Мне отчего-то страшно сделалось. Еще раз в ваши глаза поглядеть… Ну дай вам, дай вам Бог, чего ваша душа хочет. Люблю вас неизменно, как умею. Живите долго, счастливо, долго.
Прежде чем Валентина успела опомниться – он притянул ее к себе, поцеловал в горячий лоб – и вышел. Валентина осталась одна.
XXIV
Лампа сквозь бледный шелк по-прежнему наполняла комнату янтарным, беспокойным и туманным светом. Было очень тихо.
Валентина стояла несколько секунд неподвижно. Потом опустилась в кресло. Но голова горела, было больно и тесно, перед глазами ползли и расплывались дымные пятна – ей хотелось лечь.
Она медленно и тяжело поднялась с кресел, устроила подушки и легла, оправив платье, которое легко и мягко упало вокруг нее.
Валентина еще видела перед собой лицо Кириллова в последнюю минуту, полное непередаваемого и необъяснимого страха. Этот страх она невольно почувствовала тоже, в то же мгновенье, от Кириллова – и теперь до сих пор ей было тревожно, душа, вколыхнувшись, не могла успокоиться.
