и на вывоз… Передачу как-то видел с аукциона этого… «Сотбиса». Так там, Аля, этюд Маковского прекрасный — «Девушка в жемчужном ожерелье» — шел по цене раза в полтора ниже, чем какая-то почеркушка футуриста драного, у Маяковского еще шестерил… зигзаг белый на черном фоне — и все, самовыразился придурок! Цены же сбивают на нашу классику, явно же, намеренно — чтобы спекулянтам по дешевке скупить ее!..
— Возможно, — улыбнулась, наконец, его горячности она и очередной бутербродик с икрой быстро сделала, подложила ему. — Но это ж за пределами искусства, Иван, это торговля: дают больше — почему бы не продать? Маковский от этого не перестанет быть Маковским… но ведь и таким, как Модильяни, не станет. К тому же, какой Маковский? Их же двое было, братьев, оба живописатели…
— Продали — и продали, чего вы хотите?! — почти возмутилась Люся, хозяйничая за столом. — Хоть за копейки, хоть за мильен. Спрос — предложение, и нечего велосипеды сочинять. Муж вон в прошлом году партию кожанок в Турции закупил, вдвое дешевле, считай, чем здесь… ну и что? Кого как, а лично меня этот рынок вполне устраивает.
— Это мы его должны устроить, — встряхнулся Мизгирь, нащупал не глядя бутылку, налил себе одному, как всегда, — по-нашенски. Банкуйте, Иван Егорович, девочки жаждут.
— Пусть уж Люсьен этим займется. — Высокие скулы Али взялись смуглым румянцем, она посмеивалась, прикусывала губку. — Как банковский работник. Вот у нее рука не дрогнет.
— Да! «Русич» отвечает за все! Лозунг наш, — гордо сообщила она, вопросительный взгляд Базанова поймав и ввиду имея, наверное, девиз; и уже с грудным хрипловатым смехом добавила, пухлую ладошку выставила: — Нет-нет, не будем лишать мужчин последнего…
— Атрибута?!
И они совсем развеселились, на что Владимир Георгиевич с суровостью изрек:
— Но-но… Что вы можете знать о мужчине, если он сам в себе как… в бездне. Самопостижение — вот чем манкирует чаще всего женщина, а если даже и знает чего о себе, то не скажет — по милому, подчас, но лицемерью своему, врожденному ханжеству. И лишь мужчина и говорит, а потому тем самым и отвечает за обоих… да, за Адама Кадмона, прачеловека в ипостасях обеих половых, так-то вот-с. Возражений заранее не одобряю. Ты лучше, лапунчик, своди-ка наверх нас, покажи, что там натворили наши младшие, как помнится, братья по разуму. Наши бандиты кисти и этого, как бишь его… мастихина, да. Довольно хлеба — зрелищ хочу!
На ногах он, впрочем, держался исправно, а когда одолел лестницу, то и вовсе не стало заметно, что он хорошо-таки выпил.
— Попаситесь, — повела рукой вокруг себя, на каблучках повернулась Аля, темные глаза ее усмехались притаенно. — Гоглачев сказал, правда, что хоть коров сюда выпускай, но я это комментировать не буду, ладно?
Зал пуст был, не считая сидевшей в углу и вязавшей смотрительницы-старушки, но не пустынен. В центральном его отделе, где стояли они, курчавились всякоразной зеленью, небесно голубели пейзажи, цвели натюрморты, маками пламенел дальний притемненный закоулок. Были и портреты недурные, и жанровые холсты — все, считай, среднего крепкого уровня, старались ребята, и несколько даже выпирала она, старательность. А срединное место занимало немаленькое, все другие картины как бы в тень своим светом отодвигающее, отстраняющее полотно: поле, начавшее колоситься уже, подымающееся к близкому горизонту под пустоватым, но и будто ожиданием каким полным, даже напряженным небом. Без особой деталировки, небрежно прописанная кое-где, картина была все же очень точна во всем, и по заметно сизоватому оттенку и узким колосьям на переднем плане понятно было ему, что тут рожь колосится, скорее всего, — как ясно стало через мгновенье, что это хлеба ждет повыцветшее, опустошенное жарою небо… неведомого хлеба жизни, творящейся без конца и все творящей, везде, в каждом даже черством на вид комке земли, в каждой пылинке сухого, дрожащего над чертою окоема воздуха…
Он оглянулся, ища глазами Алевтину и собираясь спросить о художнике. Она тихо говорила в стороне с Владимиром Георгиевичем, нетерпеливо и сердито о чем-то спрашивала, изломив бровь, а тот странными какими-то, холодно отсутствующими глазами глядел на него, Базанова, как на примелькавшуюся, не стоящую и вниманья вещь… в самом , что ли, деле пьян так? Но нет, заметил ответный взгляд, усмехнулся ему свойски и бровями как-то вбок повел, на собеседницу, показал — бабы, мол…
И она тотчас же пошла к Базаному, на каблучках покачиваясь, улыбаясь не без иронии мягкой:
— Что, по вкусу, наконец?
— Чье это? — И подшагнул, прочитал нагнувшись, заметно подсело за зиму от газетщины зренье: — «А. Свешников. Жито»… Еще бы. А я угадал — рожь!.. — Накатывало же, не раз жалел, что дернул черт в журналистику, грязь разгребать человеческую, нескончаемую. Работал сейчас бы, как все люди, агрономил… что, не сумел бы уже? Смог, куда бы делся. Но как нас в толпу свою городскую, в середку говенно теплую тянет — да, как всех людей, а русских особо… — Ее ж издалека видно, сразу.
— Да кого?!
— Рожь, по-старому — жито. Агроном я, вы же знаете… в отставке самовольной. Нет, очень все точно здесь. А небо, вглядитесь… Томительное, с загадкой какой-то.
— Да, с пространством, пожалуй. Художники настояли в центр экспозиции, хотя… Ее, впрочем, американец почти готов купить, приценивался.
— Да никак нельзя продавать ее, Аля… наше это! Там и не поймут даже, им она как… А что автор, отдает? Я, к слову, и не знаком с ним — это бородатый такой, старик уже? С тростью?
— Ну да. Нет, он не в курсе еще, стрелка с покупателями завтра, буду звонить. Профессионально, как видите. Но из самоучек, и потом… — Она поморщилась, не то брезгливо, не то опасливо, но тут же извинилась улыбкой, показавшейся ему и беспомощной, и в этой незащищенности настоящей, наконец-то, по-женски мягкой, милой даже, чего так не хватало интеллигентке с этим ее обыкновенным образованческим набором и явно завышенной самооценкой… слабость, а как оживляет. — Брутальный, понимаете? А я грубых не терплю, я женщина все-таки…
— Все-таки?
— А вы разве не видите? Знаете же, какое сейчас равенство пошло… равенство хищников, одной только силы. Даже понимать не хотят, что перед ними — женщина… И кто бы знал, как одиноко от этого…
— Но не Свешников же?
— Нет, но и … Грубый, злобный даже. И никаких понятий о толерантности поведения,
