Не в том ли счастье и тайна человеческой жизни, что душа всегда остается новорожденной? Она не стареет, и в какие бы «истлевающие личины» мы ни облекали ее, она всегда сохранит под ними свой подлинный младенческий вид, свое неизменно чистое лицо.
Так, не подкуплен ли и не покорен ли сам Сологуб Змием вселенной? И не оттого ли хочется ему, поклоннику Дьявола, и арф Давида, и притчей Соломона, и Матери Пресвятой Богородицы? И не оттого ли с тоской и радостью вспоминает он утро дней благоуханных, когда божественная сила дарила ему окрыленные мечты, вереницы новозданных назаретских голубей, подобных тем, которых из влажной глины создавал и оживлял ребенок-Бог в бедной хате, в Назарете? И не оттого ли, в широкой безбрежности своего несуществования, своего духовного отсутствия из мира, в своем вездесущии, которое на самом деле есть именно это отсутствие, во вселенной-чужбине, Сологуб испытал так много тоски по определенному урочищу, по родному месту, по своей родимой России? В царстве ледяного кошмара, на холодных вершинах уныния и сомнения не мог остаться Сологуб.
О Русь! в тоске изнемогая,
Тебе слагаю гимны я.
Милее нет на свете края,
О, родина моя!
. . . . . . . . . . . . . . .
Не заклинаю духа злого,
И, как молитву наизусть,
Твержу все те ж четыре слова:
«Какой простор! Какая грусть!»
. . . . . . . . . . . . . . .
Печалью, бессмертной печалью
Родимая дышит страна.
За далью, за синею далью,
Земля весела и красна.
Свобода победы ликует
В чужой лучезарной дали,
Но русское сердце тоскует
Вдали от родимой земли.
В безумных, в напрасных томленьях,
Томясь, как заклятая тень,
Тоскует о скудных селеньях,
О дыме родных деревень.
«Милее нет на свете края…» Значит, есть привязанность какой-то одной точке вселенной; значит, не только мир принимаешь, но и прикрепляешь свое сердце к матери, к родине, к великой и святой первобытности. О ревнивой меже, разлучнице людей, скажешь и о том, как
Тепло мне потому, что мой уютный дом
Устроил ты своим терпеньем и трудом:
Дрожа от стужи, вёз ты мне из леса хворост,
Ты зерна для меня бросал вдоль тощих борозд,
А сам ты бедствовал, покорствуя судьбе, –
Тепло мне потому, что холодно тебе.
Но далеко ушел Сологуб от первобытной простоты; и он несчастен, потому что презрел «напиток трезвый, холодный дар спокойных рек» и зажег для себя неозаряющие чрезмерного сознания, которые туманят хмелем запретного вина, как это он сам выразительно и прекрасно говорит:
. . . . . . . . . . . . . . .
Но кто узнал живую радость
Шипучих и колючих струй,
Того влечет к себе их сладость,
Их нежной пены поцелуй.
Блаженно все, что в тьме природы,
Не зная жизни, мирно спит, –
Блаженны воздух, тучи, воды,
Блаженны мрамор и гранит.
Но где горят огни сознанья,
Там злая жажда разлита,
Томят бескрылые желанья
И невозможная мечта.
Передав миру свою печальную повесть, освободил ли он этим и облегчил ли больную душу свою? Мы этого не знаем. И только одно несомненно: пусть когда-то он видел свет и Бога, пусть когда-то хотел их – но теперь изнеможденное, усталое, охладевшее сердце уже не бьется им навстречу. И жуткое и полночное впечатление производит его чуждое, его жестокое творчество, его голос без тембра, его лицо без физиоиомии, его лунные безуханные цветы. От полного уничтожения спасает Сологуба присущее ему сознание единства миров – мировой жизни и мировой смерти; но все же, взятые в своей общей сути, в своем конечном смысле, его стихи – это ледяной дом, ледяной гроб, мимо которого мы проходим не сочувствующие, не взволнованные симпатически и с тем невольным отчуждением, какое в живых порождает хотя бы и красивая, хотя и глубокая Смерть, хотя бы и умный Упырь, на которого так похож Федор Сологуб.
* * *
От предложенной характеристики Сологуба не отказывается автор и теперь, много лет спустя после ее появления в первом издании «Силуэтов». Но справедливо признать, что в последние годы поэт стал иным. Едва ли назвал бы он ныне Дьявола своим отцом. Новейшее творчество его, ничего не утратив в своей изумительной четкости, в своей исключительной красоте, движется под новыми знаками – благословения, умиления, тихой печали. Оно уже не окрашено в цвет богоборчества; оно часто говорит о «милой» земле и о «милом» Боге – «с Тобой мы больше не заспорим», – о пленительных веснах и небе голубом. Каким-то великим горем Бог посетил его скорбную душу, но это не озлобило, а только большей покорностью озарило его старое сердце. О старости своей не однажды поминает он: «еще недолго мне дышать, стихи недолго мне слагать». И неотразимо действует на нас, что как свою последнюю любовь, свою последнюю мечту старый поэт воспевает «Россию бедную свою»:
Под вечную вступая тень,
Я восхвалю в последний день
Россию бедную мою.
Он остался верен России, своей Дульцинее, ее верный Дон Кихот. Он упрямо верит «святой мечте» возрождения, он стоит у дверей Дульцинеи,
Настанет день, и Дон Кихоту
Отворит Дульцинея дверь.
Певец России на развалинах России, на закате своих дней не веря в закат ее дней с глубокой личной раной в душе, но в настроениях молитвенности и упования – так проходит он свои последние дороги и взором грусти и ласки озирает Божий мир и свою теперь опальную у Бога, но тем более родную родину.
И, прощальным взглядом оглядываясь на пройденную жизнь и свои дела в ней, он сознает, что эти дела – слова.
Когда меня у входа в Парадиз
Суровый Петр, гремя ключами, спросит: –
Что сделал ты? – меня он вниз
Железным посохом не сбросит.
Скажу: слагал романы и стихи,
И утешал, но и вводил в соблазны,
И вообще, мои грехи,
Апостол Петр, многообразны.
Но я – поэт. И улыбнется он,
И разорвет грехов рукописанье.
И смело в рай войду, прощен,
Внимать святое ликованье.
Поэту подобает рай. И для поэзии, для слова, для стихов просит Сологуб у «милосердного Бога» еще «жизни земной хоть немного», чтобы сложить новые песни. Он еще не дожил, потому что еще не допел. Так думают и его читатели.
Очарования земли*
Печ. по изд.: Сологуб Ф. Собр. соч.: В 20 т. Т. 17. Очарования земли: Стихи 1913 года. СПб.: Сирин, 1914. Большую часть этого тома заняли триолеты, в основном здесь впервые опубликованные. Их 178, разделенных на 19 циклов. Размышляя о восьмистишиях Сологуба, А. А. Измайлов отметил их особенность: «Это заметки из дневника поэта, который записывает приходящие ему в голову звенящие строки, гуляя, читая газету, проезжая в вагоне поезда» (Русское слово. 1914.7 июня). И действительно, писались они главным образом во время путешествия по югу России, предпринятого поэтом вместе с Ан. Н. Чеботаревской и И. Северяниным в 1913 г. Они читали стихи, а Сологуб выступал также с лекцией «Искусство наших дней» в 39 городах. Поездка широко освещалась местной и центральной прессой.
«Земля докучная и злая…» (с. 8). Заветы. 1914. № 3.
«Как ни грозит нам рок суровый…» (сс. 9). Заветы. 1914. № 3.
«Вздыхает под ногами мох…» (сс. 10). Сирин. Сборник первый. СПб., 1913.
«Сердце дрогнуло от радости…» (с. 10). Сирин. Сборник первый. СПб., 1913.
«Рудо-желтый и багряный…» (с. 11). Заветы. 1914. № 3.
«Каждый год я болен в декабре…» (с. 12). Заветы. 1914.№ 3.
«Что может быть лучше дороги лесной…» (с. 15). Сирин. Сборник первый. СПб., 1913.
«Только будь всегда простою…» (с. 36). Нива. 1913. № 42. Этот триолет и опубликованный в «Ниве» вслед за ним «В моем бессилии люби меня…» были переработаны в стихотворение «В моем безумии люби меня…», вошедшее в сборник «Одна любовь».
«Пройдут все эти дни, вся жизнь совьется наша…» (сс. 42). Любовь к трем апельсинам. 1914. № 3.
«Я возвращаюсь к человеку…» (с. 71). Очарованный странник. 1913. № 2.
«Но не затем ктебе вернулся…» (с. 71). Очарованный странник. 1913.№ 2.
«Розы Вячеслава Иванова…» (с. 75). Имеется в виду книга Иванова «Rosarium» из его сборника «Сог ardens» (1911). ИвановВ И. – см. примеч. к стих. «Вячеславу Иванову» в т. 7.
«Мерцает запах розы Жакмино…» (с. 75). Кузмин Михаил Алексеевич (1875–1936) – поэт, прозаик, драматург, композитор.
«Зальдивши тайный зной страстей, Валерий…» (с. 76). Валерий – В. Я. Брюсов. Ты назвал сам любимый свой цветок. – Имеется в виду цикл стихотворений Брюсова «Криптомерии» из его сборника «Chefs doeuvres» (1895).
