ладошкой руку его прикрыла осторожно, повторила:
— Что у тебя?
— Да так… заморочки. Квадратуры круга очередные, — отделался он расхожим, первым попавшимся. Нет, надо еще попытаться, поговорить с женой, пока она жена, — на пределе откровенности, до конца, до всех мыслимых последствий. И оттого, может, что уже немало выпил, обостренней представилось ему это простое и безусловное: надо, иначе какой он, к черту, отец, да и муж тоже. Дать ей и себе два-три дня эти, к матери съездить, остыть; а не поймет, не захочет понять — значит, судьба. Или не судьба, все-то у нас заедино. И если еще с этой горячкой-гордячкой свяжешься, так же отчетливо понимал он, глядя в ее близкое, вопросом живущее, дышащее лицо, то лишь муторней все станет и пошлей, возврата из этой фальши уже не будет… И сказал ей: — Бывает, что человек и сам не знает — что у него… Давай-ка выпьем лучше.
— Давай, — радостно согласилась она, захлопотала, сама налила, придвинулась ближе. — Я давно хотела, чтоб ты пришел, ты же знаешь… ну почему ты не приходил?
— Выпьем, — сказал еще раз он, не глядя на нее, легонько тронул ее бокал своим, выпил. — И ты знаешь — почему. Я не песик, бегать по… Думаешь, наши желанья или нежеланья здесь, — он кистью руки крутнул, — что-нибудь значат?
— Но многое же! — Пьяная бледность будто заострила некоторые черты ее, болезненно и едва не в пол-лица горели глаза. — Ты сам… посмотри, ты сам, как мужчина, столько сделал — все в трансе! В зависти, ублюдки, — еще бы, за полгода газету сделать! Ты — можешь, не то что эти все!..
— Что-то. А еще больше и нужней — чего не могу, не обессудь. Предлагаемые обстоятельства как ультиматум, бывало у тебя так?
— Но я б тебе помогала — во всем, как могла б… Как вернейшая. Ты не знаешь, я какая. Мы верные.
— Зато себя знаю. Не сахар, уж поверь, и затрат твоих не покрою. Не сумею, не до того будет. И мне уж, кстати, собираться пора — на автовокзал, к матери с вечерним еду. Надо. А уходить неохота, видит бог. Или черт — мой, прикомандированный ко мне. Персональный.
— Ну и …
— Нет, Аля. Терпенье, как мудрый наш Владим Георгич говорит. Мне еще в редакцию надо, так что — ухожу.
— Ис…искус-твовед твою мать, Шехманова! Вы что там, снимаетесь? — крикнула, будто не через стол они сидели, Люся, плоскими прозрачными глазами глядя мимо них. — Мы тоже. Тогда эту самую… стременную-забугорную. Ядрен-ную!..
Запирая кабинет, Алевтина коленкой голой, круглой надавила на дверь, горячечно глянула:
— Знаешь, что я хочу? Подарить тебе это… поле, картину эту — хочешь? Завтра же!
— Ну, что ты… нет, нет! Это невозможно.
— Возможно! Это вы себя, мужчины, комплексами затрахали, все вам нельзя, непозволительно… Проводи меня домой. Это рядом, у рынка. Я одна. Обещаю, что…
— Слушай, Аля, не делай из меня «мистера Нет»… Такси поймаю для вас, развезет по углам. — Он за плечико ее потрепал, как можно шутливей, сбить горячку хотел — и не удержался, тиснул. Она уронила ключи, качнулась вся к нему, и он за плечи взял ее, остановил, ласково встряхнул. Поднял ключи, вложил ей в руку, в пальцы ее холодные, ищущие. — Ключи сдаешь? Сдавай. Мне еще собраться надо, ты ж понимаешь… Ты же хочешь понимать меня?
— Хочу, — согласилась она, покорно взглянула из-под крылышка волос. И будто чуть отрезвела, слабо ухмыльнулась: — Хотеть не вредно… нет, надо хотеть! У подруги моей пацанка — ну, лет четырех, может. Та ее на день рожденья в магазин, где игрушки, в «Буратино» привела. Спрашивает: что ты хочешь? А пацанка глянула так, на все сразу… и ручки так раскинула и пищит: все хочу!..
— Словцо противное какое: пацанка… Ты хочешь все?
— Все-все! — мотнула она головой, засмеялась. — И сейчас!
— И правда, как девочка…
— Нет, как женщина. У женщины завтра — это значит в старости. Или никогда. Зачем мне — никогда? Ненавижу, не хочу, чтобы ворон этот надо мной каркал. Я его… перекаркаю. Я сильная — ты это знаешь?
— Догадываюсь, — засмеялся и он, пропуская ее в двойные двери. — Нет, ты — восточная. А скорее даже южная.
— В каком смысле?
— Темпераментом. Этак и я спасую, пожалуй.
— Не смей смеяться, слышишь?!
— Я и не смеюсь — улыбаюсь… Такси? — сказал он поджидавшим на тротуаре Мизгирю с Люсей. — Давайте я втроем вас отправлю, завезете Алю.
— Втроем? — очень удивилась Люся, воззрилась на него. — Ни фига се! Чо не поделили?
Владимир Георгиевич держался как ни в чем не бывало, только больше обычного припухли веки и потяжелело лицо; оглядел всех, усмехнулся:
— Люсьен у нас стихийная коммуняка, все ей надо поделить…
— Но не поровну, — подняла та пальчик пухлый, погрозила. — Поровну — это не по-божески…
Надо же, соображает еще, походя отметил он, останавливая вывернувшегося из-за угла частника; а неровня все мы — нарочитей некуда. Переговорил с водителем, сунул ему деньги: доставить, куда скажут. Пожал протянутую из заднего окна длинную вялую руку Мизгиря, мигнул и улыбнулся Люсе, обернулся к Алевтине, не садившейся, ждущей у раскрытой передней дверцы:
— Пожелай мне дорожки скатертью, что ли.
— Желаю. Если так надо — езжай. Я хочу понимать тебя.
— Ну, вот это другой разговор, девушка… спасибо!
Он потянулся чмокнуть шутя в щечку, но встретил мгновенные и жадные губы, почти укус их… как успела? Хлопнула дверца, «жигуленок» взял с места, выкинув из-под колес мелкий гравий, окурки и первую пыль. Вот же чертовка, с досадой почти восхищенной думал он, машинально вытирая губы от восково-постной, с прилипчивым запахом помады; и то уже хорошо, что отделаться сумел, послабки не дал себе — хотя, может, и недалек от этого был?.. Был. Но теперь о том, по крайней мере, без стыда вспомнить можно.
— Что, досталось?..
Неизвестно откуда взявшийся старик в суконной шляпе и с большими пергаментными ушами стоял сзади — наблюдал, похоже, и теперь одобрительно кивал ему. И охота вам в чужую дрянь ввязываться, тяжело и раздраженно уже думал он, возвращаясь в редакцию, едва ль не проталкиваясь иногда средь бесцельно текущих толп, на перекрестках застревающих,
