здорово, родной! Дай пообнимайкаю тебя! Ух, какой крепкий и бравый ты стал, а уходил-то, помню, малец мальцом! Катюшка, племяшка моя, рад тебя видеть рядышком с Саней. Чё вся пыхнула жаром? Щёки-то, щёки-то – нашенские, родовые! Со свадебкой, ребята, не тяните. Гульнё-о-м на всю губернию! Гарь, слышь, Санёк, с венцов потом на месте обдерёшь лопатой или чем другим – и ещё сотенку годов простоит твоя изба. Вижу, венцы не шибко чтоб попорчены – листвяк, нашенский листвячок, соображать надобно. Внукам, правнукам, глядишь, сослужит изба верную службу. Ладно, хва языками упражняться и смолить табачок, – всем по места! Три часа даю на разборку. Ни минуты больше. Потом трое останутся на погрузку-разгрузку, а остальные – на вахту. Ясно?
«Прок? Выгода?»
– Так точно, товарищ енерал медведей и лесорубов!
– Если понятно – всех сдуло к избе. По пять человек на каждую сторону с пристроями. Да не пролетите мимо, а иначе мордой огород пропашите.
– А чё, можа, и посадочную нынче в Единке сорганизуем?
– Ага, держи карман шире.
– А охота в родимой земельке повозиться, понюхать её напоследок.
– Понюхаем все. На том свете.
– Пока живёшь – живи, парень.
– И даже запаху портянки радуйся. А о том свете, скажи, кому чего известно? Молчишь. Вот оно чего!
Люди облепили избу, и казалось, что закрыли её своими телами от любых невзгод и неожиданностей.
Работа зачалась с разгоном и в быстроте своей, и в проворстве, бойкости не унималась до той поры, пока последний венец не был снят и пронумерован, пока последняя доска не была оторвана и пока последняя птахинская щепка, нужная хозяевам, не была уложена в грузовик. Кому покурить приспичивало – на ходу пыхали дымком. Если разговоры – только о деле, а так – молчком большей частью. Это были умельцы, спецы, дерево, древесину, столярное и плотницое дело ведали сыздетства. Они знали от и до, что и как нужно делать.
Неожиданно ветер – тише, тише, ниже, ниже.
И нет как нет его, словно бы и не было сегодня вовсе.
«Чудеса!»
– Братцы, Задуй-Задуевич углядел муравейником двинувших людей – спужался старый пень. Подумал, верно: и мне, как пожару только что, хребет сломают, спрячусь-ка я подобру-поздорову в своём логове и тишком в ладошку буду дуть, себя, любимого, лишь тешить.
– Умён!
– Задуй – мужик неплохой. Он и помогал нам не мало. Потерянные лодки, к примеру, с того берега и с островов подгонял к нашему, помогал нам быстрее доплыть, брёвна сбивал в кучу, а мы их хомутали и дальше гнали, стаи рыбёх подхлёстывал к нам в сети. Нет, он молодец.
– Ему бы бабу – глядишь, меньше на дурь и пустое озорство тянуло бы нашего заскорузлого холостяка.
«Муравейником, сказал, двинули мы? Все, на диво, едино чувствуем и осознаём жизнь. И не надо нам ничего навязывать. Само, миром дело решится, если что».
– Бабу, говоришь, ему? Вот и отдай свою!
– Ага, разбежался!
– Эй, там на барже́: хорош лясы точить! Тянем вниз венец!
– Заходи, зараза, справа, а ты – слева! Чё, мужики, не понятно-то?
– Оп-па-на! Словил!
– На ход, на меня, куда ворочаете, растяпы, криворучки!
– Ё тебя!
– Я хотел как лучше.
– Ты не лучше делай, а правильно.
– Эй, вы чего там пялитесь на нас? Шустро подавайте следующий венец!
– Да уж и так… из кожи вон!
– Кожу, ладно уж, пожалей, а себя – ни-ни!
– Юмористы, как погляжу на вас!
День обещался быть погожим, с высоким небом и далёким проглядом в речные и таёжные приволья. Блескучая, тихая Ангара улыбчивой, своей редкостной зеленцеватой синью поглядывала на суетившихся, занятых людей, даже течение её казалось призастывшим. То ли прощалась с единковцами, то ли просто любовалась ими, – ведь столько всего вместе было прожито и видано!
Два женских голоса высоко и нежно затянули:
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопоя,
А к речке не идут —
Больно берег крут.
Мужские голоса подхватили, однако тихонько, едва не шепотком, чтобы, видимо, не заглушить, не потревожить женское пение, слаженное, печально тягучее и какое-то очень личное:
Ни ложбиночки пологой,
Ни тропиночки убогой.
А как же коням быть?
Кони хочут пить.
Вот и прыгнул конь буланой
С этой кручи окаянной.
А синяя река
Больно глубока.
И другим песням дали волю, щедро и любовно повивая ими избу, и двор, и улицы. Песни цветасто и звончато развёртывались по полю и пабереги к Ангаре, дальше сливались с просторами этой таёжной вселенной.
И не смолкало пение до тех пор, пока последний зилок не был загружен и отправлен в путь.
Да и как было не разливаться красивыми, задушевными словами и чувствами, если столькой благодатью дышала в лицо и грудь природа и жизнь.
А кто не пел вслух, у того, было заметно по взволнованному лицу, душа подпевала.
Хорошо работалось, и мысли были желанные, основательные, хотя иногда переменчивые, неподатливые. Казалось, что вычитывались они сими секундами из какой-то надёжной, проверенной веком книги. Или даже не из одной.
Но, может статься, некоторые из этих мыслей и были когда-то откуда-то вычитаны, и вот всплыли в памяти, возбуждённые переживаниями, заботами, трудами.
«Не столько доблестью или подвижничеством отдельных людей, а нередко, если даже не всегда, именно всем миром, именно в единстве и взаимном уважении, всякими разными нами, кого судьба время от времени вот так, как в эти два дня, собирает вместе, мы может спасти и оберечь дарованное нам нашей общей жизнью, нашими предками, а возможно, и самой историей».
Вплеталась в мысли и чувства очередная песня, и хотелось в неё вдуматься, а то и подхватить мотив и слова:
…А река бежит, зовёт куда-то,
Плывут сибирские девчата
Навстречу утренней заре
По Ангаре,
По Ангаре…
«Кто бы мы ни были, великие грешники или великие праведники, высокие начальники или простые работяги, теми, кто верит в капитализм, в социализм или же в какой-нибудь иной изм, путаники ли мы или какие-нибудь образцовые, правильные личности, но только вместе, в сплочённости, в сочувствии и помощи друг к другу можем противостоять лиху и злу».
«О чём они поют? Да о том, любезный, и поют, о чём невозможно не петь, – о жизни, какая она есть, но и какой бы ей стоило стать. О мечтах поют. А они, мечты и мечтания
