Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских

наши, то всё махонькие, махонькие, сугубо личные, близкие к телу как своя рубаха, а то нежданно, точно гром и молния, – ка-ак развернутся, запоют полным голосом в груди. Но знаю: лишь тогда вырастают и крепнут твои мечты, когда ты вместе с людьми, заодно с ними. Разве не так? Хочется верить».

«Задуй-Задуевич или наши знатные сибирские холода – лихо и зло природное, естественное, и вся наша человечья история – преодоление всевозможных и бесконечных стихийных бедствий, неблагоприятных обстоятельств. Но всё же господствуют в мире лихо и зло, творимые нами, людьми. И живём мы хотя бок о бок, соседями, коллегами, но нередко – на войне как на войне. Бывает, себя не можем укротить, привести в чувства, одуматься вовремя, не хотим пожить хотя бы малость не по выгоде, а впрок, – и приходится нам противоборствовать и с силами природы, и, увы и, замечаю, охотнее, друг с другом. А казалось бы, что проще, разумнее, полезнее и даже приятнее – живи, человек, в радость себе и людям, потому как век твой – ой и ах! – до чего же короток, несправедливо и, возможно, злокозненно короток».

«Слова песни щемят душу, призывают, если не сказать, обязывают быть всегда человеком. Но, однако, где, где же она, эта чистая, безгрешная, святая любовь к жизни и, если не любовь, то хотя бы уважение друг к другу, к нашему человеческому достоинству? Где, в конце концов, терпимость, терпение, долголетнее ожидание в трудах и скорбях своего лучшего часа? Иной раз задумаешься – и представляется: вся жизнь наша – война за войной, битва за битвой, перестрелка за перестрелкой, укол за уколом, унижение за унижением. И когда баталиям исход – неведомо».

«Однако, что бы ни происходило, как бы нас ни выкручивало и ни ломало обстоятельствами и собственными сумасбродствами, мы снова и снова оказываемся вместе. Оказываемся в нашем добром и старом человеческом муравейнике или в улье и приноравливаемся дальше жить вместе, сообща, под одним небом и даже под одной крышей. И если случается нагрянуть очередной общей беде, мы крепко знаем: один в поле – не воин. Действительно, что бы я один мог сделать на этом жутком, горящем поле? Или даже вместе с таким замечательным и ответственным человеком, как Фёдор Тихоныч? Ничего стоящего, решительного, тем более мужественного. Мы вынуждены были бы просто-напросто отступить, убежать от беды подальше, и изба непременно сгорела бы. Хотя, конечно же, Саня с Катей, бросив разбирать кровлю, могли бы поспособствовать нам. Но нет, нет: всё же не спасли бы мы избу – маловато было сил. Саня правильно сделал, что не пожар стал тушить, а взялся с ходу за кровлю, – она самая уязвимая часть избы для раздуваемого вихрями огня. Всё же какой-то оставался у него шанс на спасение целого. Понятно и самоочевидно: если бы кровля полыхнула, ничегошеньки мы ни втроем, ни вчетвером уже не сделали бы. И точно бы, что ли, чудо – ещё трое работников оказались поблизости. Возможно, ровно столько нас стало, сколько и надо было. Хотя, собственно, появление этих мужиков из пожогщиков – какое же, собственно говоря, чудо? Помилуйте, но чудо совсем, совсем в другом! Чудо в том, что они стали не жечь, а тушить. Тушить то, что сами же недавно с методичной холодностью, по спущенному свыше графику уничтожали под корень. Впрочем, и поступок их не такое уж чудо. Да и вовсе никакое даже и близко не чудо! Но что? А вот, наверное, что: проявление тайны человеческой натуры, нашего разноречивого, двойственного, мечущегося существа. Кто скажет, до каких пределов и глубин знаем и зрим мы, люди, себя самих? Догадываюсь, и даже почти убеждён, – до какой-нибудь досадной малости, до ничтожного мизера. Порой представляется, что мы, люди, совсем непознаваемы нами же самими. Совсем. Совсем? Н-да, совсем. Наверное, совсем».

«Кажется, моя мысль сама по себе, по какой-то неявной прихоти завиляла вся и соскользнула в непроходимые дебри и топи. И чтобы добраться, если можно так сказать, до истины – до открытого пространства и надёжной почвы, нужно размахивать секирой, прочищая путь. Ступать предельно осторожно, маневрировать и балансировать, может быть, ползти, подстилать ветки и коряги. Для меня – лишнее и даже отчасти никчемное занятие: я люблю чёткость и прозрачность в действиях и размышлениях. А потому говорю: эй, тпру, моя прыткая лошадка под названием мысль! Куда ты меня понесла? Я твой хозяин, – слушайся меня, озорница! Я всего-то хочу понять, что помогает нам совершать на пределе или даже уже на самом истощении возможностей нашей натуры те или иные поступки и действия? Такие поступки и действия, когда не отступаешь, не пятишься ни в какую и при этом едва не умираешь, однако продолжаешь, стискивая зубы, действовать, работать, творить. Понятно, причина – характер, норов, опыт, воля, может быть, ещё что-то, доступное для осмысления. Но, главное, откуда заряд, сила, энергия берутся для проявления в полной мере – и выше, порой до грани разумного и целесообразного! – для проявления своего характера, норова, воли? Откуда, откуда берутся, если ты уже устал смертельно, вымотан в доску, до состояния ходячего трупа, отчаялся и хочешь одного – упасть, забыться? Но не падаешь, не забываешься. Хоть на коленях, хоть ползком, но вперёд, вперёд!»

«По-особенному волнительно и тревожно, но и прочно живёт во мне память о той несусветной морозной ночи в январское наводнение на Ангаре. С мужиком, с Силычем, с Иваном Силычем Новодворским, мы вместе спасали буржуйки для строителей ГЭС. А ведь они потом, смех и слёзы, не очень-то и пригодились