– Какие будут приказания? – переспросил Константин Александрович телохранителя, обратившегося к нему с вопросом на французском языке. – Да вот поедем. У вас все готово?
– О да! – с восторгом сказал телохранитель. Немец тоже что-то сказал по-французски. Понять его слова было не совсем легко, но прозвучали они как «так точно-Ваше-Высокопревосходительство». Это показалось приятной музыкой Константину Александровичу: он за двадцать лет отвык от таких интонаций. «Не отвечать же: «С Богом, ребята»? Этого по-французски не скажешь, да и вообще тут было бы, пожалуй, неуместно: ни Бога, ни ребят». Он что-то одобрительно пробурчал и сел в автомобиль. Телохранитель с гордостью снял чехол со стоявшего в автомобиле пулемета и, к удовлетворению Тамарина, занял место рядом с шофером. «Слава Богу, не надо будет разговаривать». По просьбе телохранителя Константин Александрович отдал ему подорожную.
На улице уже собрались зеваки: военная форма командарма вызывала любопытство. Подъехала тележка, запряженная ослом. Чудовищно-безобразная старуха пропела: «Agua! Qtiién quiere agua![195] Тамарин взглянул на нее с изумлением, но и с некоторым удовольствием: эта женщина, правившая ослом, торговавшая водою, вполне отвечала его представлениям об Испании. Телохранитель подошел к тележке, очень вежливо поднял фуражку и купил бутылку воды. «Agua, agua! Más fresca que la nieve»[196], – запела старуха. Немец с недовольным видом передвинул бутылку, что-то пробормотал и, выпучив глаза, уставился на командарма в ожидании приказаний. «Мы можем ехать», – по-немецки сказал Константин Александрович. Лицо шофера просветлело, он опять произнес неясные звуки с той же интонацией. Автомобиль медленно, затем ускоряя ход, пошел по еще пустоватым улицам города. У заставы он остановился. Телохранитель таинственно, с видимым наслаждением, произнес новый пароль «Lenin dos dos» вместо прежнего «Todos para uno» и показал подорожную. Начальник караула пробежал ее, вернул и отдал честь. «Бьюик» покатил дальше.
Здесь, в отличие от той дороги, по которой Тамарин ехал от французской границы, война чувствовалась беспрестанно. Контроль был гораздо серьезнее. У мостов, на перекрестках автомобиль останавливали патрули. У одного моста республиканский офицер, подозрительно вглядевшись в шофера и, по-видимому, признав в нем немца, потребовал его бумаги. Шофер вынул из кармана аккуратно заложенную в кожаную обертку книжечку с наклеенными слева голубыми марками. «República Española», «Brigadas internacionales», «Grado Sargento»[197] – увидел, наклонившись, Тамарин. Офицер обменялся замечаниями с телохранителем (Тамарин не понял ни слова) и кивнул головой. Солдаты, отдав честь, пропустили «бьюик». Но вид республиканской армии не внушал ему большого доверия. Раза три они обгоняли шедшие по дороге воинские части. Константин Александрович внимательно их осматривал. Его неприятно удивило разнообразие форм: были тут и пестрые мундиры королевских времен, и рубашки защитного цвета, и синие блузы, и кожаные куртки, и африканские бурнусы, и даже какие-то странно надетые, несерьезные пелерины. Так же разнообразно было вооружение. Шли солдаты нехорошо: и командарм, и шофер поглядывали на них неодобрительно. «Да, само по себе это не имеет значения. Есть отличные армии, с виду неказистые, как, например, японская», – думал командарм, немного кривя душой: он не любил неказистых армий, и ему было трудно отделить боевую ценность войск от их внешнего вида и выправки. «Что бы там ни говорили, наша прежняя гвардия да еще прежняя прусская были лучшими войсками в мире. Но и у испанцев человеческий материал должен быть недурной. Их пехота издавна славилась… Жаль, что нет порядка».
Порядка действительно было мало. По измученным и злым лицам проходивших солдат Константин Александрович догадывался, что идут они давно и что кормят их плохо. На полустанке, у которого дорога пересекала железнодорожное полотно, стояло множество пустых вагонов, вагонов с солдатами, и опять-таки по разным для штатского глаза неуловимым признакам Тамарину было ясно, что вагоны эти стоят здесь не первый день, а может быть, и не первую неделю. При цистернах с нефтью не было ни аэропланов, ни зенитной артиллерии. «Чего проще их взорвать? Почему же те не налетают? В гражданской войне шпионаж всегда очень прост, сочувствующих должно быть немало, этим у тех, тем у этих. Если те не знают, значит, и там растяпы. А если знают и все-таки не взрывают, то тем паче».
Думал он и о своем докладе. «Выяснить, какая из двух сторон имеет больше шансов на победу! А как это выяснить? Допустим, что в Мадриде мне удастся получить материалы об их собственных силах. Они будут, как водится, привирать, я, как водится, сделаю на это поправку. Съезжу, разумеется, на все фронты, куда пустят. Но сведения о силах противника? Допустим, что у них есть донесения агентов, расчеты, сводки. На этот материал положиться нельзя. И если даже эти сведения верны сегодня, то будут ли они верны завтра? Немцы и итальяшки могут доставить Франко сколько угодно оружия, аэропланов и даже людей. А Франция и Англия? Известное дело: «демократии»! – При всем своем либерализме Константин Александрович невысоко расценивал военную приспособленность демократий. – Но и об этом я ничего знать не могу. Тут уравнение с многими неизвестными, – подумал он привычной формулой. – Если судить с чисто военной точки зрения, то ни та, ни другая сторона не могут рассчитывать на победу: одна слабее другой. Главное неизвестное – дух той и другой стороны. Как же я могу об этом судить? Между тем ответственность большая: скажешь одно, выйдет другое…»
Тамарин с неудовольствием вспомнил свое неудачное предсказание относительно абиссинской войны. «Правда, тогда ошибся не я один. Ошиблись крупнейшие военные авторитеты мира. Один тот красавец что написал!.. А ведь если вспыхнет европейская война, то именно он, верно, и будет командовать французской армией, хотя он и стар. Никто ему его предсказания не напомнит. У нас дело другое, могут поставить к стенке и без войны: ошибся насчет Амба-Аладжи, еще раз ошибиться в Испании – каюк. Боюсь? Нет, но неприятно…» Константину Александровичу вспомнились его мысли о мужестве. В своей физической храбрости он был совершенно уверен. «А то, что они называют моральным мужеством, это вещь сложная».
Испанский пейзаж ему не нравился. Все было голо, выжжено солнцем, бесцветно – только разные оттенки серого цвета. Такое же было и небо: бело-серое, мутное, как вода с молоком, иногда, при редком появлении солнца, переходившее в желто-серый цвет, – подобный пейзаж, по мнению Тамарина, приличествовал Африке, а не Испании. Но в отличие от Африки было холодно. «Пожалуй, couleur locale[198] есть, а эдакого испанистого маловато», – думал Константин Александрович, собирая все, что в его памяти хранилось об Испании. Хранилось немного: «Кармен», кастаньеты, мантильи, дуэньи, веревочные лестницы и статуя командора. «Уж солнцу бы тут полагалось быть. Это против игры. Ежели ты Испания, то чтобы было солнце…» Он совсем продрог в своей застегнутой шинели. Есть ему еще не хотелось, но согреться крепким напитком было бы хороши. Тамарин все чаще поглядывал на корзинку с провизией. «Что бы в ней могло быть? Едва ли он догадался вложить какую-нибудь бутылочку. Но кто его знает, может, на счастье, и догадался?»
В одиннадцатом часу они подъехали к селению, которое могло быть большой деревней или крошечным городком. Шофер остановился у гаража, показал еще какую-то бумажку, тоже сложенную необыкновенно аккуратно, и потребовал бензина. Его требование не вызвало радости у гаражиста. Однако тот угрюмо подчинился. Пока автомобиль запасался горючим, Тамарин гулял, разминая ноги и стараясь согреться. На площади была наглухо запертая церковка. «Кажется, старая и благородного стиля», – подумал он нерешительно: архитектурный стиль – дело темное. «Может, тут Сервантес бывал или какой-нибудь Лопе де Вега… Был такой, а что написал, не знаю: не читал, жаль…» Вокруг него собралось несколько мальчишек: его шинель и здесь произвела впечатление – он, впрочем, не знал, какое именно. Во втором этаже небольшого домика женщина сердито захлопнула окно и прокричала что-то едва ли лестное. Константин Александрович отошел. В окне лавки съестных припасов были только колбаса сомнительного вида, грязные овощи и пустые бутылки. В стекле была огромная трещина. Вздохнув при виде бутылок, Тамарин взглянул на часы. «Время для фриштика»[199]. Он иногда себе позволял такие слова: его отец принадлежал к поколению, которое говорило «фриштик», «пашпорт», «Штокгольм» и в котором сыновья называли отца «батюшка».
Телохранитель смущенно спросил Тамарина, не разрешит ли он немного отдохнуть и перекусить. «Да, разумеется, – поспешно подтвердил Константин Александрович, – нам кое-что дали в дорогу. Вон корзинка… Тут в автомобиле и закусим?» Молодой человек вспыхнул и, запинаясь, пояснил, что корзинка дана не им: у них есть своя еда. Он добавил, что немного дальше, за углом, есть кофейня. Правда, едва ли там можно достать еду, но, быть может, что-нибудь все-таки найдется. «Отлично! Вот туда и пойдем». Телохранитель бросился к шоферу и что-то ему сказал. Немец, видимо, тоже обрадовался, но, как показалось Тамарину, сразу потерял к нему уважение.
