– Когда мы там будем, уже будет совершенно темно. К счастью, я хорошо знаю дорогу. Я под Мадридом был ранен… Если бы на другом фронте, может быть, уже был бы офицером. Но мадридские порядки! – сказал немец и безнадежно махнул рукой. Телохранитель поднялся, оправляя пояс с ручными гранатами, и неосторожно уронил солонку. Он побледнел, поспешно отворил окно и вылил во двор остатки воды в стакане. Тамарин выпучил глаза.
– Это у них дурная примета. Просыпал соль, надо вылить воду. Он суеверен, как баба. Он и амулет какой-то при себе носит… Тоже марксист! – по-немецки сказал шофер с презрением.
Уже начинало темнеть, когда послышалась отдаленная артиллерийская пальба. Константин Александрович и сам не думал, что эти звуки так на него подействуют: «вот довелось через двадцать лет снова увидеть войну!» В последние годы ему не раз приходила мысль, что, в сущности, он по натуре не военный, что если бы его в свое время отдали не в корпус, а в гимназию, то он отлично мог бы стать профессором физики или истории. Эта мысль удовольствия ему не доставляла. Теперь, услышав далекий, глухой, ни на что другое не похожий гул, Тамарин испытывал радостное волнение.
С холма, по словам немца, можно было ознакомиться с общей картиной мадридского фронта. Тамарин вышел из автомобиля, достал полевой бинокль и книжечку. Увидеть можно было немного. Тем не менее он набросал что-то вроде плана. Телохранитель смотрел на него восторженно, как, должно быть, накануне Аустерлица молодые адъютанты смотрели на Наполеона: с выраженным на лице убеждением, что они присутствуют при зарождении гениальных мыслей. Чтобы его не разочаровывать, Константин Александрович составлял план немного дольше, чем было нужно. Шофер проверял бензин, ругаясь вполголоса.
Число караулов увеличилось. Контроль становился все строже. На перекрестках и у мостов офицеры в хаки осматривали подорожную все более внимательно. Они хмуро задавали телохранителю вопросы, по-видимому, не совсем приятные, так как он вспыхивал, оглядывался на командарма, а затем смущенно и уклончиво объяснял, что спрашивали о разных пустяках.
На одном из перекрестков шофер, остановившись, вынул карту и сумрачно задал несколько вопросов стоявшим без офицера караульным. Те отвечали охотно, что-то показывая на дороге жестами и отрицательно мотая головой. Шофер взглянул на часы, еще подумал, оглянулся на Тамарина, снова сел за руль, хотел было что-то сказать, не сказал и поехал дальше. Караульные что-то прокричали ему вслед. Он только ускорил ход автомобиля. Константин Александрович, задремавший на своих приятных мыслях, скоро заежился от ветра. «Ох, простудился, так и есть!» – подумал он в полудремоте. Через несколько минут он проснулся от холода, от резкого ускорения хода. Автомобиль несся с бешеной быстротой, такой скорости они до сих пор нигде себе не позволяли. Тамарин и вообще никогда в жизни так быстро не ездил. Моргая глазами и ежась, он соображал, в чем дело. Немец наклонился над рулем, как жокей над скачущей лошадью. Рядом с ним телохранитель с бледным, взволнованным лицом тоже наклонился, сжимая одной рукой колено, держа другую на гранате. «Что такое? Что это происходит?» – Константину Александровичу неловко было сказать, что не надо лететь так быстро, что это без нужды рисковать жизнью. Вдруг – не сразу – ему пришла мысль об измене: что, если эти люди везут его к фашистам! В ту же минуту слева промелькнули холмы, и шофер стал замедлять ход. Он обменялся несколькими словами с испанцем, захохотал и, твердо держа руль, откинулся на спинку сиденья. Телохранитель разжал руки и с восторгом повернулся к командарму. «Cà c’est bien, – сказал он. – Cà c’est bien…»[205] Немец с довольным видом объяснил, что они пронеслись по чрезвычайно опасному месту. «Теперь дальше все спокойно. Иначе надо было сделать громадный крюк, а у меня уже почти нет бензина», – сказал он. Тамарин хотел сделать ему выговор: он не имел ни малейшего права так рисковать без разрешения. Однако Константину Александровичу было неловко из-за его мимолетных подозрений, и он выговора шоферу не сделал. «Ну, что ж, победителей не судят», – начал было он, но затруднился в переводе этих слов на немецкий или французский язык и лишь одобрительно кивнул головой.
Когда они приехали в Мадрид, было уже совсем темно. Стрельба затихла. «Бьюик», медленно лавируя, прошел через ход в странной зигзагообразной баррикаде. Тамарин, еще в Париже старательно изучивший план Мадрида, сначала старался ориентироваться, но в темноте не мог ничего разобрать. Он был взволнован преимущественно из-за военной редкости положения: осажденная столица. «И эта тьма! Никогда эдакого города не видел!..» Зажженные фонари попадались крайне редко, автомобиль проходил по освещенным оазисам, и снова все погружалось во тьму. Нельзя было даже понять, каким образом умудряется править шофер. «Где же это мы? Все еще на окраинах ли или в середине города?» У фонарей попадались люди, большей частью военные. Из домов с затворенными ставнями как будто доносились голоса. В одном доме сквозь приотворенный ставень промелькнули люди за столиками в освещенной комнате, и вид кофейни почему-то сразу успокоил Тамарина. «Все рассмотрю завтра, теперь и глядеть нечего. Поесть бы, лечь поскорее под теплое одеяло и отдохнуть…» Константин Александрович чувствовал себя нехорошо и был утомлен дорогой. «Вот ведь странно! Уж на что комфорт: один в прекраснейшем автомобиле, а устал больше, чем от переезда в теплушке…» Впрочем, он тут же себе ответил, что в пору русских путешествий в теплушках был на двадцать лет молодое – и опять с печальной усмешкой вспомнил поговорку князя Багратиона.
Автомобиль остановился на коротенькой узкой улице, в конце которой горел фонарь. Тамарин увидел длинный трехэтажный довольно мрачный дом. Стена была снизу обложена мешками с песком. «Это здесь», – сказал, соскакивая, телохранитель. Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь. Блеснул синеватый свет, на крыльце появилась женщина с карманным фонарем. Телохранитель снял фуражку, раскланялся и, показав бумажку, что-то вполголоса объяснил. Женщина кивнула головой и с улыбкой заговорила очень быстро. «Слава Богу! Значит, есть комната?» – спросил Константин Александрович, выходя из автомобиля. Под его ногами что-то неприятно треснуло и захрустело. Тротуар был засыпан осколками. Окна с выбитыми стеклами были завешены или заклеены. На двух окнах висели полуоторванные ставни. Тамарин хотел было взять чемодан, но телохранитель снова бросился к нему так, точно могло произойти несчастье. «Все сейчас будет доставлено в вашу комнату, – сказал он, – как раз оказалась одна, очень хорошая. Ничего, что в третьем этаже?» – «Разумеется, ничего! Какие пустяки». – «Во втором этаже тоже есть комнаты, но они сейчас заняты. Здесь есть и русские», – радостно сообщил телохранитель. Константин Александрович поморщился. «Верно, чекисты», – подумал он. «А вы где останавливаетесь?» – «Для нас тут места нет. Мы будем спать в гараже…» Испанка потащила чемодан и тотчас, тяжело опустив руки, уронила его на осколки стекла. Шофер сердито отстранил ее и сам бережно внес чемодан и пишущую машинку в дом. «Даже стекла подмести не могли!» – возмущенно пробормотал он по-немецки, вернувшись на крыльцо и соскребая осколки с сапог о верхнюю ступень лесенки. «Когда прикажете завтра заехать?» – спросил он Тамарина. «Пожалуйста, ровно в семь». Тамарин простился со своими спутниками. Они, особенно испанец, были, видимо, огорчены разлукой с ним.
Испанка, подняв выше головы фонарь, пропустила Тамарина вперед. Он с недоумением остановился в темноте за порогом. Затворив за собой дверь, она повернула выключатель. В огромной люстре зажглась одна лампочка. «Кажется, богатый дом? На гостиницу непохоже», – удивленно подумал командарм. В большом холле были картины, статуи, высокие вазы. Справа была большая дверь, у которой стоял вооруженный человек. «Сюда?» – спросил Константин Александрович, показывая рукой в сторону двери. Женщина с испугом замотала отрицательно головой, показала на лестницу и заговорила еще быстрее. Тамарин развел руками и пожалел, что отпустил своих спутников: «С этой не сговоришься. А миловидна… Не Кармен, а скорее Микаэла… Кажется, ту звали Микаэла?»
На площадке стоял вооруженный человек в кожаной куртке, как будто не солдат, но и не штатский. Он с меньшим любопытством, чем другие, взглянул на шинель командарма и равнодушно отдал честь сжатым кулаком, видимо, мало заботясь о парадной стороне жеста: просто тыкнул рукой вверх. Из коридора второго этажа слышалось равномерное трещание пишущих машинок. «Не поймешь, что это такое», – подумал Константин Александрович, не без тревоги оглядываясь по сторонам. На площадке третьего этажа никого не было. Они свернули по коридору налево. Из-за стены машинки трещали и тут. Испанка остановилась у последней двери, отворила ее ключом и повернула выключатель. Тамарин с удовлетворением увидел вполне приличную, хоть небольшую комнату. «Вот и отлично. Мерси. Грациа», – сказал он, стараясь вспомнить, как надо благодарить по-испански. Женщина говорила так же необычайно быстро, с преобладанием звуков «р-р» и «х-х». «Хоть бы замолчала, а то и слушать неловко, не отвечая ни слова, – подумал он, беспомощно улыбаясь. – Кутузов тотчас взял бы эту Микаэлу за подбородок…» Быть может, в другое время Константин Александрович и поступил бы, как Кутузов, но теперь он только и желал, чтобы Микаэла оставила его в покое. У него болела голова.
