тусклой булавкой – Вальтер всегда так замечательно подбирал булавки к галстукам. Он поднимает бокал на уровень глаз, рука сверкает запонкой, тонким кольцом.
– Эта вечеринка для тебя. Твоя прощальная вечеринка, – и открывает дверь.
И внутрь вместо стужи и снега врываются смех и музыка. Там, снаружи, под летним солнцем прогуливаются Кристиан и Зигфрид, Хелена и Мария-Летиция, Маркус и Бенджамин. Старый Вебер ходит по лужайке, как учитель среди детей, помахивая тростью, смотрит строго, но мне кажется, и он готов улыбнуться – когда никто не видит.
Дверь захлопывается – я иду к расставленным у бассейна столам, которые служат баром. Бармены целуют друг друга, но, когда я подхожу – синхронно поворачиваются в мою сторону, улыбаются, выкрикивают почему-то по-русски «Na zdorovie!» – и протягивают мне бокалы, один правой рукой, другой – левой. Я беру правый.
– Тебе нравится? – спрашивает Вальтер, неслышно подошедший сзади, и я не знаю, что ответить, и почему-то говорю:
– Вальтер, обещаю тебе, я завтра же потребую продать этот жуткий «БМВ» и купить «Порше»!
– Ха-ха-ха-ха! – смеется он, и мне вдруг кажется, что это не Вальтер, а кто-то другой, знакомый, но не он.
– Ха-ха-ха! – и переходит на русский: – «Порше» трудно таможить. Это большая проблема – таможить «Порше», возьми лучше новый «Опель-Астра».
– Какая астра? – спрашиваю я, но Вальтера рядом нет. Почему-то стало темно, везде горят смоляные факелы, которые кто-то, видимо слуги, заботливо воткнул в траву. Особняк Вальтера горит огнями, по мраморной лестнице к бассейну, со дна которого бьют лучи света, спускаются все новые и новые женщины в коктейльных платьях. И я подхожу к одной, беру ее под руку и говорю: «Добрый вечер!» – и она недоверчиво смеется. А я продолжаю: «Простите, не могли бы вы оказать мне одну маленькую, но приятную услугу… Мы сейчас пойдем с вами вот к тем розовым кустам…»
И она идет со мной, хотя как бы немного противится, но – это так положено, это правила игры. Я понимаю сейчас, что рядом с этим бассейном, в этом особняке, на моей вечеринке, все будет как хочу я.
Мы подходим к розовым кустам, и она берет меня за ширинку.
– Только не так, прошу вас! Я хочу так! – я надавливаю ей на плечи, она опускается на голые колени, острые концы туфель вонзаются в землю. В воздухе начинает лопаться фейерверк, шипящие зигзаги загораются и потухают в холодном небе, и румяные щеки женщины вспыхивают то зелеными, то красными, то фиолетовыми отсветами. И я беру ее за высокую прическу, губы ее раскрываются, и я двигаю ее голову к себе, пока не упираюсь в мокрое твердое что-то.
Просыпаешься – и не знаешь, где ты. В лицо впивается цепенящий холод, я вглядываюсь в сумрак, такой оглушающе cерый после ярких огней, изучаю обои, белый ободранный подоконник, и воспоминание о том, где я на самом деле, тяжело вертится в голове, всего какую-то секунду, но эту секунду так хочется продлить. Все обрывается, мыльный пузырь сна лопается, мокрые брызги – ты в Белоруссии, на окраине Минска, сейчас зима, в Европе кризис, «Порше» принадлежит китайцам, а Вальтер мертв, его убили несколько лет назад.
Комната холодна, как игла, батареи не греют, и поэтому каждое пробуждение – пытка. Одеяла пахнут скверным стиральным порошком, хотя в Германии я пользовался тем же самым. Может, его делают в Москве по лицензии, а может, все дело в местной воде – жесткой, словно липнущей к коже, после нее ужасно чешешься.
Комната светлеет – на обоях жуткие тропические цветы, на подоконнике цветы настоящие – скукожившиеся, увядшие фиалки. Дотягиваюсь рукой до шаткого выключателя – под потолком вспыхивают несколько лампочек, развешанных на хромовой завитушке. Желтый свет. Надо вставать и идти в ванную.
Меня всегда поражало претенциозное убожество квартиры – то, что здесь, в Белоруссии, называют евроремонтом. Будто второпях пошитую из синтетических тканей одежду надели на скелет, тут припудрили, там подвязали – и пытаются вытянуть его в общество. Но швы то и дело расходятся, ткань прорывается – и наружу вылезают голые кости.
Бегу по холодному коридору в душ, первым делом смываю из ванны с джакузи штукатурку, нападавшую за ночь с трескающегося потолка. Потом залезаю сам. Вода такая горячая, что вокруг поднимается парной туман. Это хорошо. Не будет видно ржавеющих хромовых шкафчиков, вьющейся по стенам сырости, зеркала с отбитым углом.
Раньше я не мог себя заставить лезть под эту воду, теперь привык. Впрочем, я моюсь под душем, ванну, пусть даже с джакузи, я тут еще ни разу не принимал. Зато здесь есть встроенный приемник, я включаю его и под русскую унцу-унцу намыливаюсь немецким гелем для душа и тщательно скребусь немецкой, привезенной мочалкой.
В этой квартире живут немецкие дипработники – с тех пор как консульский отдел отмежевали от посольства и перевели из центра Минска на самую его окраину. Многоэтажка, построенная недавно, но уже кажущаяся древней, – в ней жил мой предшественник, шутник, развесивший на стенах длинного коридора около десятка портретов Николая Лукашенко, нынешнего президента. Он купил в эту квартиру пару предметов мебели, оставил после себя пожелтевший электрический чайник, огромную чашку в цветах белорусского флага, коллекцию бутылок из-под виски на подоконнике. «Я здесь ненадолго», – думал он, вздрагивая от холода на кухне, проглатывая растворимый кофе, повязывая галстук перед оправленным в позолоченную рамку зеркалом в коридоре, снимая ворсинки с пиджака, запахиваясь в шубу, выходя на улицу. «Я здесь ненадолго», – повторяю я за ним, надевая пальто. Шубу мой предшественник тоже оставил здесь – наверное, не мог себе представить этот боярский наряд на улицах Гамбурга или Мюнхена. Я не выбрасываю ее, потому что она, наверное, дорогая, но ни разу и не примерил – я не ношу на себе мертвых животных. Мне надо всего лишь пройти несколько шагов по выстуженному коридору до лифта, потом спуститься вниз и – сделать пару десятков шагов по снегу до машины.
Сон, думал я, пока заводил машину, в салоне которой пахло яблоком и кожей, какой был сон… Руль поскрипывал под перчатками, пока я разворачивался по сплошной ледяной корке двора, нацеливался в брешь между домами. Машины нам меняли раз в три года, они не успевали состариться. Большой и тяжелый, как крейсер, мой девятый «БМВ» грузно входил в поворот, строился в ряд, замирал на светофоре – десять минут езды до консульского отдела.
Дорогу, припорошенную снегом, в облаках собственного дыхания переходили люди, в шубах и ватниках похожие на неповоротливые мешки. Многоэтажки чернели огромными гнилыми зубами, в белесом воздухе
