Город понемногу засыпал. Только возле гостиницы "Европа" еще слышались голоса запоздалых посетителей ресторана. Продребезжал на повороте с Ленинской улицы на площадь Свободы последний вагончик конки. И все вокруг стихло. Одни лишь деревья еще перешептывались о чем-то своем засохшими и жесткими листьями.
- Вам не скучно со мной? - повернувшись лицом к Корницкому, оживленно спросила Лазаревская. - Почему вы молчите? Расскажите что-нибудь про себя. Про меня вы за последние два собрания все узнали. Даже и то, чего не было.
- Вы, Поля, снова возвращаетесь к старому! - промолвил Корницкий с каким-то упреком в голосе. - Сказать по совести, я очень не люблю людей, которые часто стонут или выхваляются честностью или, что еще хуже, своей необыкновенной отвагой. Я знал одного человека, который своей собственной рукой написал в автобиографии, что он совершил героический поступок, убежав из полиции. Если никто не хвалит, так надо, думает несчастный, самому себя похвалить...
- Вы рассказываете не про людей, а про каких-то хамелеонов, - тихо заметила Лазаревская. - Но для них у нас погода неблагоприятная.
- Ничего, они умеют приспосабливаться и прикидываться, рассчитывая на доверчивость и простодушие многих людей. Природа, как известно, не терпит пустоты. И там, где мы ослабляем свои позиции, их неминуемо занимает враг. Сказать правду, мне очень понравился накал, с каким выступали многие комсомольцы на собрании. И они воевали не за свои личные интересы, а за вас, Полина. Даже тот же Яшка Бляхман! Может, получилось это грубовато, не так, как надо... Да лихо с ним! Мы свои же люди, как сказал Маяковский...
"НУ КАКОЙ ИЗ МЕНЯ ГЕРОЙ!"
Через неделю они снова встретились в сквере. День был солнечный и удивительно теплый для такой поры года. Уже почти все листья осыпались с деревьев и пышным пестрым ковром покрывали траву и аллеи. Лазаревская, которая чуть запоздала, еще издали увидала, что Корницкий уже тут. Но он был не один. Рядом с ним сидел человек в черном бобриковом пальто и в черной кепке. Когда Лазаревская подошла ближе и поздоровалась с Корницким, человек в бобриковом пальто внимательно оглядел ее с головы до ног серыми невыразительными глазками через холодные стекла очков и сразу же встал. Нос у него был какой-то коротенький, точно обрубленный, а голос чуть сиплый.
- Я, Антон Софронович, все не верю, что вы передумаете, - протягивая узкую длинную ладонь, поспешно заговорил он. - Наша общественность должна знать про героические дела партизан. Учтите, что в Белоруссии уже не восемнадцать процентов грамотных, как было до революции, а больше шестидесяти. Есть теперь кому читать. До свидания!
- Бывайте, - кинул ему сухо одно слово Корницкий. И, когда Лазаревская, проводив взглядом долговязую фигуру незнакомого ей человека, села, заговорил оживленно: - Давайте, Полина Федоровна, уйдем отсюда. Я боюсь, что этот человек еще раз сюда вернется.
- А кто он такой?
- Журналист один.
- А что ему от вас надо?
- А я и сам еще хорошо не разобрался, - попытался отшутиться Корницкий и тут же перешел на серьезный тон: - Хочу распроститься с вами до вечера. Перед нашим свиданием ко мне заявился один из моих партизан. Живым вырвался из когтей дефензивы* и сегодня ночью перешел границу. Надо ему помочь поскорее уладить дела, устроиться и отдохнуть... А вечером давайте сходим в театр на "Кастуся Калиновского". Билеты уже у меня в кармане.
* Дефензивы - польская тайная полиция.
В первую минуту Лазаревскую обидел такой внезапный поворот дела. Но взгляд Корницкого был такой открытый, что она не выдержала и сказала:
- Делайте, Антон Софронович, как вам надо... Я тоже еще не видела "Кастуся Калиновского".
- Ну вот и хорошо! - заспешил Корницкий. - Только не обижайтесь. Знаете, обстоятельства часто вынуждают человека делать не так, как он записал это в своем распорядке дня.
Уговорившись о времени встречи около театра, Корницкий торопливым шагом направился по засыпанной листьями аллее. Лазаревская решила подождать минут пять, чтоб наедине с собой разобраться в своих чувствах. До знакомства с Корницким поклонников было у нее немало. Они назначали Лазаревской свидания, когда она работала еще в избе-читальне при волостном исполнительном комитете, и позже, когда поступила на рабфак. Из студентов разве что один только Яшка Бляхман, занятый по горло мировыми проблемами, проходил безразлично мимо нее. Лазаревская выслушивала пылкие признания поклонников и почему-то не чувствовала никакого отклика в душе. Одних она жалела, над другими смеялась, но никому еще не сказала, что любит только его одного, что он-то и есть тот самый, о ком она давно мечтала. Некоторые подруги начали ее считать чрезмерно гордой, чрезмерно разборчивой, некоторые хлопцы даже перестали с нею здороваться и стали распускать между студентами разные небылицы. Кто-то из этих незадачливых поклонников вскоре начал писать в бюро ячейки заявления, что Лазаревская никакая не батрачка, а самая чистокровная дворянка, пробравшаяся на рабфак по подложным документам. Хоть это и была анонимка, Яшка Бляхман решил самолично съездить на родину Лазаревской и проверить все на месте. Не успел он вернуться в Минск, как на рабфак пришли еще два письма, которые обвиняли Лазаревскую в связях с нэпманскими сынками. Будто бы Лазаревская помогала им сбывать контрабандные товары. И хоть во всех анонимках была самая злостная клевета, Лазаревская чувствовала, что ее взаимоотношения с коллективом уже не такие открытые и непосредственные, как были раньше. "Ну и хорошо! - решила она. - Не хотите верить мне, верьте собачьим доносам! Самое важное, что у нас Советская власть, а она не позволит никому обижать безвинного человека. Кроме рабфаковской ячейки, есть райком, окружком, ЦК комсомола республики. Есть Москва!"
Чувствуя за собою такую силу, Лазаревская однажды не выдержала и на вопрос Яшки Бляхмана, с кем это она была вчера в кино "Спартак", ответила:
- Что, снова получил сигналы? Так знай, меня пригласил сын князя Радзивилла! С кем же может идти в кино дворянка Лазаревская?!
- Ну, ты не выдумывай, - ероша растопыренными пальцами шевелюру, беззлобно сказал Бляхман. - Я у тебя ведь так просто спрашиваю.
- Как спрашиваешь, так и отвечаю. Мне, Яшенька, надоела твоя мышиная игра в бдительность...
Девушка и сама еще не понимала, чем привлекал ее Корницкий. Может, тем, что не очень выхвалялся своим прошлым. Рассказывали, что однажды, когда Корницкого начали расспрашивать про его героические дела, он только скупо улыбнулся и ответил:
- Всё выдумали! Ну какой из меня, школьника, может быть герой? Как только подходят экзамены или зачеты, так у меня вся душа в пятки от страха...
Вечером, сидя рядом с Лазаревской в театре, Корницкий зачарованно глядел на сцену, где Кастусь Калиновский, переодетый в форму офицера царской армии, вел разговор со своим злейшим ворогом - виленским генерал-губернатором Муравьевым. Лазаревская дотронулась до его локтя и хотела что-то спросить. Корницкий вздрогнул, удивленно поглядел на Полину, видать недовольный, что ему помешали следить за развитием событий. И, хотя Поля еще ничего не успела сказать, Корницкий замахал рукой и прошептал:
- Цсс! После!..
Когда начался антракт, они вышли в фойе. Лицо Корницкого было возбужденное, глаза поблескивали. Лазаревская заметила, что среди зрителей у Корницкого много знакомых. Некоторые из них занимали высокие государственные посты, но они здоровались с ним за руку, как с близким другом. Секретарь Центрального исполнительного комитета Лайков, светловолосый силач и красавец, еще издали весело закивал головой и спросил:
- Ну как, Антон? Понравилось?
- Посмотрим дальше, - словно нехотя отвечал Корницкий. - Мне кажется, что есть некоторая надуманность. Надо ли было Калиновскому, руководителю восстания, лезть в это волчье логово? А пока что пьеса мне понравилась. Временами я забывал, где нахожусь, и очень хотелось кинуться на помощь. Но в этом уже заслуга актеров. Полина Федоровна в восторге от их игры.
- Полина Федоровна? - переспросил было Лайков. - А кто такая Полина Федоровна?
Лазаревская во время разговора Лайкова с Корницким чуть отступила в сторону. Теперь Корницкий озабоченно оглянулся, подхватил ее под руку и проговорил:
- Знакомьтесь. Это, Максим Степанович, Полина Федоровна - моя жена.
Такого внезапного и своеобразного признания Лазаревская совсем не ожидала. Что это: безобидная шутка или, может быть, даже издевка? Не успела она возразить и рассердиться на такое своевольство, как Максим Степанович пожал ее руку и заговорил с чувством:
- Я очень рад, Полина Федоровна, что Антон Софронович наконец стал-семейным человеком. Мы уже считали его вечным солдатом-добровольцем. Стоит только где-нибудь начаться какой несправедливости, как Антон летит туда, чтобы помочь обиженным. Правда, от подобных вмешательств ему нередко достаются лишь одни шишки, а пирогами пользуются другие. Будем надеяться, что теперь он немного успокоится. Заходите, пожалуйста, к нам в свободную минуту.
