— Мама! — жалобно крикнула Сеня, вглядываясь в недоступный круг света над головой. — Мамочка… Помогите! — и захлебнулась слезами.
— И долго ты тут реветь собираешься? — раздался рядом гнусавый надтреснутый голос.
От испуга она шарахнулась и, конечно, свалилась в воду!
— Ну что за наказание, а? И за что мне такая дуреха попалась? причитал голос над головой. От страха она зажмурилась и ничего не видела только чувствовала как кто-то тащит её из воды. Дальше, дальше… Наконец открыла глаза. Перед нею стоял домовой!
Ноги у неё подкосились и, ойкнув, девчонка осела вниз. И ощутила под собою мягкий пушистый ковер…
— Что ты глумзаешь глазами? — буркнул Проша. — Дом это мой. Жилище, то есть. Потому что дом свой я потерял.
Сеня ошеломленно озиралась по сторонам. Они находились в комнате с низеньким потолком, все стены которой, пол и даже потолок были занавешены толстыми ворсистыми коврами. Окон не было. Двери тоже. Похоже, вход в Прошино жилище был тщательно замаскирован тяжелыми драпировками — повсюду, кроме ковров, свисали затканные шелком портьеры. Шатер, да и только!
В углу помещения под раскидистым фикусом стоял низкий овальный столик. По сторонам от него — два глубоких обитых бархатом кресла. У одной стены высился красавец-буфет, уставленный серебром и фарфором. У другой необъятный диван, так и манивший забраться в самую глубину с ногами.
Проша перехватил её взгляд.
— Давай, забирайся! И снимай с себя все — вымокла ведь насквозь! Вот, завернись пока в это… — он кинул на диван уже знакомый ей плед.
Она послушно сняла мокрую одежду и закуталась в плед с головой — так, что только глаза выглядывали наружу. Огромные, удивленные, они сверкали сейчас чудным блеском, и сама Сеня казалась невиданным существом, жителем какой-то запредельной страны…
— Проша, можно спросить?
— Валяй!
— Прошлой ночью, в грозу, показалось, что меня кто-то зовет…
— Ну?
— Ты меня звал?
— Угадала.
— А почему именно меня? Ведь тут полно людей… и детей. И почему ты меня спас тогда? И теперь? Ты что, всех спасаешь?
— Глупости! Ясное дело, не всех. Много будешь знать — скоро состаришься. Ладно, скажу. Я тебя ждал. Искал. Сказано было: скоро ТВОЯ появится… Вот я и был начеку. И ты появилась.
— А как ты узнал, что я — ТВОЯ? И кто тебе об этом сказал?
— Нет, ну что за девица невыносимая?! Попридержи-ка вожжи — ты своим любопытством кого хочешь с ума сведешь! И как родители тебя терпят?
— А я их не расспрашиваю. У них все обычное. А ты-то другой.
— Необычный?
— Ага.
— Ох-хо-хонюшки! Не было печали — черти накачали! Явилась — не запылилась! МОЯ! Ну ладно, сказано мне было свыше… Говорил ведь предупрежденье я получил, чтоб, значит, жизнь свою переменил и делом занялся, а не то худо будет. А что это означает — свыше — думай сама. И не жди ответов готовеньких! Головой поработай — на что она тебе дана? То-то… А то, что МОЯ ты, узнал я по глупейшему выражению твоей физиономии. Этакое было в тебе… порханье! Летела как бабочка на огонь, не разбирая дороги. Этакая восторженная пичуга! Нет, думаю, пропадет! Надо ею заняться, поучить уму-разуму. Ты теперь забота моя! А я — оградитель твой и защитник.
Говоря все это, Проша копошился возле буфета, извлекая оттуда блюдо с нарезанным сыром и ветчиной, серебряную вазочку с изящным витым ободком, полную шоколадных конфет, пузатый заварной чайник с болтавшимся на носике ситечком, большое овальное блюдо с виноградом и апельсинами и две чашки с волнистым краем.
— Это, конечно, не угощение, а так, одна видимость… разглагольствовал домовой, снуя между столиком и буфетом. — Знал бы, что гость пожалует, лучше бы подготовился. Я б тогда торт свой испек. Фирменный! А пока… — он нагнулся, заглядывая в самую глубь буфета, и с торжествующим возгласом достал плетеную сухарницу, наполненную какими-то коричневатыми кирпичиками, судя по всему, выпеченными из теста.
— Вот! Осталось еще… Это мои любимые — очень редкий рецепт. Ему лет триста, наверное, если не больше. — Проша водрузил сухарницу в центр стола. — Прошу! Будь как дома. Подзакусим немного, а то от всех этих волнений есть захотелось.
Сеня не возражала, спрыгнула с дивана и, путаясь в полах пледа, проковыляла к столу. Усевшись в кресло, вмиг провалилась в его баюкающую ласковую глубину и подумала, что в жизни не ощущала себя удобнее. Кресло будто поглотило все тревоги, все обидное, горькое, так бы сидела тут и сидела… И Сеня, не долго думая, принялась за еду. Точно с рождения только и делала, что гостила у домовых!
Проша восседал в кресле напротив и за обе щеки уплетал ветчину, не забывая при этом разглагольствовать с набитым ртом.
— В общем, драть тебя некому, вот что скажу! — сообщил он гостье, сверкая глазами. — Просил же придти к вечеру, сказал, что днем буду занят все чин чином — по-человечески… Так нет, явилась! И скажи на милость, о чем ты думала?
— Я… — Сеня совсем освоилась, поколебалась секунду и решила ничего не таить. К мохнатому своему спасителю она испытывала полнейшее доверие. Я боялась, что провалюсь в гадский люк.
— Ага! — отчего-то страшно довольный, хмыкнул Проша. — И ведь провалилась?
— Провалилась. Сам ведь знаешь.
— Да, точно — ты без меня пропадешь, — поглядев на неё с грустью, изрек Пров Провыч очень серьезным тоном. — Ну, неужели непонятно, что мысль воплощается? О чем думаешь — то и случится с тобой — это ж первое в жизни правило! Тебе небось взрослые сто раз говорили…
— Нет, никто мне не говорил… — Сеня застыла с раскрытым ртом, пораженная логикой этого правила. — То и случится… Надо же… нет, никто такого не говорил.
— Бедная! — покачал головой домовой и принялся подкладывать Сене прозрачные ломтики дырчатого пахучего сыра. — Ну ничего, теперь я тобой займусь! — кивнул он с самым довольным видом и принялся грызть сухарик.
Сене до смерти хотелось порасспросить Прошу: и кто такие домовые, и почему их никто не видит, и как ему удается быть попеременно то бесплотным духом, то теплым осязаемым существом… Но она робела.
— Съешь кирпичик-то! — Проша пододвинул к ней поближе сухарницу. Чего мнешься?
Сеня осторожно надкусила сухарик и… нет, такого она не пробовала! Даже не представляла, что сухарики могут быть такими вкусными… нет, это слово не подходило. Эти Прошины кирпичики, выпеченные по старинному рецепту, прямо-таки сразили: разве бывает, что еда с виду твердая не крошится и не хрустит, а тает во рту как мороженое?! Тает — и весь сказ!
Видя её блаженное выражение, Проша разулыбался и, выудив из буфета хрустальный графинчик, налил себе в рюмку темно-вишневой жидкости.
— Твое здоровье! — провозгласил он, поднимая рюмку и опрокидывая себе в рот. — Тебе не предлагаю — мала еще. Вот подрастешь… да! Так на чем мы остановились? Вот что, учиню-ка тебе допрос. Выкладывай все про своих плохое, хорошее — все как есть! А я думать буду.
И Сеня, поражаясь собственной откровенности, которой никогда не страдала, рассказала своему другу все! И про их темную и захламленную московскую квартиру, куда не хочется возвращаться, и про вечные пререкания взрослых… про невеселую маму, которая живет, точно спит — бездыханная стала какая-то… И про школу дурацкую, про девиц, у которых одни только тряпки, сплетни, да мальчики на уме…
В общем, Сеня не поскупилась и выложила все наболевшее — все как есть! И к концу рассказа сама не заметила, что плачет.
Домовой соскочил с кресла и теплой мягонькой лапкой с кисточками вместо когтей утер ей слезы.
— Эк накрутила-то! Так уж все плохо — не может такого быть! Просто тебе все в черном свете кажется. А мы его отбелим свет-то! И увидишь, каким все сразу веселым сделается. Ты не тушуйся, Колечка! Я вас не брошу. Ох-хо-хонюшки, придется опять к людям идти…
И не успела она оглянуться, как лежала на просторном диванчике, укрытая вторым пледом, под головой покоилась бархатная подушечка, а Проша сидел у неё в ногах и вел свой рассказ.
— Люди раньше при Боге были. Веровали крепко и веру свою не выставляли напоказ. Не все, конечно, а только те, которые человеки. Ведь слово «человек» — что оно означает? ЧЕЛО и ВЕК. То есть, чело — ясный ум и век время. Ум, который живет долгий век, а раз так долго живет — значит, растет, меняется. Вот такой, у которого ум растет, — человек и есть. И не просто растет, а от земли к небу тянется. Как росток. Вот и получается, что человек — это росток ума. Ясно тебе?
— Не очень. Получается, что тот, который не растет, не меняется… он что — и не человек?
— Точно! Жухлик он — и другого слова для него нет!
— Как это — жухлик?
— А так… Листок пожухлый видала? В котором ни силы, ни жизни нет? Мертвенький, словом. А вроде на ветке держится… Вот и человек такой, в котором душа зачахла, как тот листок. С виду живой, а на самом деле оболочка одна. Жизни в нем нет — той, которая в глазах светится. Много сейчас таких жухликов. Жухлик — он сам по себе. По своей, не по Божьей воле живет. Пустота у него в душе волком воет. С виду он хорохорится — мол, все мне нипочем, сам себе голова! А глядь — и пропал ни за грош. А те, которые человеки — они с верой живут. И что ни случись — не куксятся, не раскисают, а — знай — уповают, что Бог не оставит… Что помощь придет. И всегда к таким помощь вовремя приходила.
