Недлинные светлые волосы летели на ветру… Высокий, чистый лоб. Светло-серые, какого-то стального оттенка, глаза.
— Не любишь ты своих? — По-прежнему приглядываясь, спросил Иван Дмитриевич.
Она то ли не расслышала, то ли не придала значения. Ответа не было…
— А Олег Павлович?.. Он был… другим? — настойчиво спросил Логинов.
— Олег? — она резко развернулась к нему, и в ее глазах вспыхнула недетская злость. — Он должен был думать! Если уж… Не обо мне, так о ребенке!
— «И не трусить»? Ты это хотела сказать? — не сразу, но жестко спросил Логинов. Он больше не смотрел на нее.
— Отец бы так не сделал! — вдруг выпалила она. Логинов откинулся на спинку дивана от неожиданности:
— Чего… Не сделал?
— Всего! Ни этих дел… Ни пули в лоб!
Они уже сворачивали к даче старика Корсакова, поэтому Логинов постарался выяснить последнее, самое важное для себя.
— И тем не менее… Ты ушла от них?
— Я не от отца ушла!
— А от кого? От матери? Брата? Из семьи?
Он почувствовал, что задал слишком много вопросов. «Надо было уточнить! Успеть!»
Сквозь стекло он уже различал у калитки тяжелую фигуру Февроньи Савватеевны в темном, непривычно сидящем на ней платье.
— А дед? — уже спеша, спросил Иван Дмитриевич. — Он больше всех, кажется, переживает за вас? А уж… За тебя-то!
— Дед?!
Галя застыла, приоткрыв дверцу остановившейся машины. Лицо ее было искренне растерянно…
— Да, он же. Там… В том веке?!
— Все мы для вас… «Там! В том веке!» — недобро закончил Логинов.
Они уже выбрались на лужайку перед домом. Иван Дмитриевич пошел вперед, навстречу протянутым рукам Февроньи Савватеевны.
* * *
Логинов первый раз в жизни видел старика в широкой деревянной постели, застеленной белоснежным, старинным бельем. Лицо было спокойное, даже посвежевшее…
Но глаза казались чуть безумными.
Иван Дмитриевич держал вздрагивающую руку старика.
Изредка тот заглядывал в глаза Ивану, но молчал.
Только один жадный вопрос в глазах умирающего!
«Тот ли перед ним человек?!»
Которому нужно сказать все?! И как сказать? Из каких последних сил? Все… Надуманное за последние годы… Им, Александром Кирилловичем Корсаковым?
Их лица были вплотную — глаза в глаза.
— Сами поманили… Прельстили! А теперь что? — еле слышно выговорил Корсаков. Он пытался пошутить, но лицо его стало вдруг грозно.
Он забыл, что рядом люди…
Недремлющий, скептичный, старческий мозг говорил ему о другом… Говорил сам себе!
«Больна страна! Общество, строй, за который он, Александр Кириллович Корсаков… В общем-то отдал всю свою жизнь… Кажущуюся теперь безначальной и бесконечной… Всю жизнь!
Болезнь чуть ли не в каждой клетке!
И больно это общество не старостью, как он сам… Наоборот! — это Корсаков-старший понимал с отчетливостью еще не меркнущего, борющегося сознания. — Здесь болезнь молодого, почти юношеского организма!
Упоение молодой, неуправляемой… Иногда злой силой молодости… Незаметно проникающие в душу пороки! Привычка к лжи якобы во спасение?!
Инстинкт власти, боязнь потерять ее! Как боится вор потерять нож… Полицейский — шашку или дубинку…
Страну развратила ее молодая сила! Неслыханное богатство — в дурных руках! Вседозволенность — без малейшего контроля…»
Старик перевел дыхание, словно это была его речь, а не только бешено рвущиеся мысли. Кто-то пытался заглянуть ему в глаза, но он уже не узнавал никого.
«А кто для нее, для страны, были — старшие? Кто были родители?» — снова и снова спрашивал он сам себя.
Так их же… — Уничтожали! С начала тридцатых… До конца сороковых! И год-другой пятидесятых… Даже парой лет — не побрезговали!
Кто погиб в славе… В достойной смерти, о которой только мечтали те, полуживые, полуханурики… их-то забивали в казематах… Закапывали в безымянные могилы… Гибли от колымского ледяного плена… Кого топили целыми баржами, полусписанными пароходами… Заваливали в алмазных и атомных рудниках… Многие сотни тысяч умерших от голода, холода, удара безжалостного приклада… Зарезанных натравленными «урками»…
Вот! Вот где не стало родителей… Отцов… Старших братьев… Матерей, сестер… Дядек, учителей… Революционеров, политкаторжан… Это от них всех избавились пухлощекие, упитанные, розовоглазые «майоры Нащекины!»
Они-то и сделали сиротами… «Безотцовщиной»… Духовными подворотными беспризорниками… Два, а может, и три поколения этого народа! Именем которого они клялись с разных трибун! Из разного калибра кресел!
Умалчивали, подтасовывали… Замазывали! Находили даже объективно оправданными эти многомиллионные могилы… Да, те самые простые мужицкие и бабьи могилы, которыми они гатили свою дорогу к бесстыдному, языческому, вороватому, якобы государственному Торжеству.
Может быть, от этого, скверно пахнущего, блатного, могильного Торжества и отшатнулась вначале большая масса народа?!
А потом, закормленная подачками, бесконтрольностью, лихим кабацким посвистом: «Однова живем!», сама бросилась, остерегаясь и одновременно наглея?!
Ринулась в этот языческий, безжалостный, бюрократический круг… Что царил под визг шлягеров, каждомесячных истерических призывов… Завиральных, прославляющих самих себя панацей… В мир все растущей разнузданности, вседозволенности. Тупого, нетрезвого упрямства! Уверенности в собственной безнаказанности! В их. Ими же самими созданном ореоле государственного избранничества?!
Шарахнулись — от всего этого бесстыдного, все наглеющего закостенелого политического авантюризма — Слабые и Порядочные! Несмелые! Уставшие бороться!
Кинулись — на услужливо придуманную злыми устами «землю предков»!
Попрятались по разным высоко… И низкоширотным метео- и радиостанциям… Нырнули в осатанелость бесконечных хобби — от покорения Гималаев до сбора спичечных этикеток…
Попрощались — с бутылкой или с трезвой слезой? — со своими мечтами… С надеждами на счастье детей! И отказались рожать их, заводить семьи! Утешать себя иллюзиями дожить до глубокой старости — «в окружении большой и счастливой семьи, с внуками и правнуками!»
Спились… Сдались… И поставили крест на самих себе!
С сухими, горячечными глазами перечеркнули свое будущее! И, как на погосте, перекрестились за всю вину свою! Пусть за малую… Пусть за бессильную… Но вину!
Вину! Перед землей своих отцов… Перед землей своего народа!
Александр Кириллович сидел, закрыв лицо тяжелыми, трясущимися руками. Кто-то пытался отвести их, но они были, как каменные.
«Но они… Забыли! Что даже один человек… Даже целое поколение! (Пусть и
