а сейчас — это что, крохи…
Когда обходчик ушёл, я прошёл в задник ангара, прикладом наскрёб две горсти земляной пыли. Вышел на свет и на картонке перебрал попавший вместе с землёй мусор. В ладони у меня остались четыре чёрных зёрнышка.
Я поднёс их к глазам и увидел. Подводы с зерном из Ладовской Балки, Новоалександровки, Григорополисской станицы, со всего Ставрополья, с Кубани и Украины тянулись к железнодорожным станциям, грузились в эшелоны, которые частью шли за границу в обмен на золото и промышленное оборудование, частью в Москву — и зерно разгружалось именно здесь, на этом тайном складе, под многочисленной охраной НКВД.
Я завернул зёрнышки в сторублёвую купюру и спрятал под обложку паспорта.
Уволившись, я увёз эти зерна в Велегож и замочил в дрожжевом растворе. Одно дало росток — и в прошлом году в горшке, наполненном настоящим чернозёмом, за которым я специально съездил под Мичуринск, — вырос колос.
В этом году у меня на грядке наливаются уже двадцать два колоска. А ещё через год я надеюсь угостить Ивана лепёшкой; маленькой, не больше просфоры.
Одиночество затягивало, как смерть. Предавшись ему, он наслаждался новой жизнью. Прошлое теперь представлялось, как представляется ребёнку время, когда его ещё не было на свете. Подобно старику с уже отмершей взрослой, внешней коркой мозга, обнажившей детскую сердцевину, — он погрузился в иное время. Там его зрение ещё не было утомлено, ещё вокруг мощно жило пространство интереса и приключений. Там из чаши забвения он пил настоящее, подлинное время. Пил взахлёб, как первый марафонец, — заливая смертью жажду.
Поначалу он бродил по лесу без особых целей. Так человек, вернувшийся в дом, где провёл детство, ощущает остановившееся пространство счастья не ощупью предметов, но вспышкой всего существа. Теперь он знал, что лес всегда был его домом. В юности пустота часто оказывалась пропорциональной числу людей, его окружавших, и он легко мог обнаружить себя в лесу — например, в дубовой роще у деревни Губастово, невдалеке от руин помещичьей усадьбы. Эту рощу местные называли барским садом.
Обретал ли он тогда в лесу, в природе — Бога, как иногда ему потом казалось? Вряд ли, скорее, лишь мысль о Нём, не захваченную словами. Застать себя тогда на какой-либо отчётливой формулировке он не мог. Лишь однажды ему показалось, что в лесу делать нечего, что он ищет вовсе не грибы (приметив хлыст на удочку, раздвинуть орешник, впустить в корни свет: вот он — белый, по щиколотку, крепкий, чистый, звонкий), а что-то чрезвычайно важное, очень похожее на удовольствие, только ещё более непрактичное. Что всё это: запах перегноя, запах прелого земляного сумрака, которым он шёл сюда, паутина ладонью со лба, пот на висках, хлещущий по плечам осинник, крошево отмерших веточек, сухая хвоя, сыплющаяся за ворот, и многоярусный покров солнечной листвы, из-под которого он выходил в колоннаду дубов, широко спускавшихся в поле ржи, коренастой, жёсткой в стебле — одним колоском, хлестнув, можно расплющить овода, — что вся эта плотность зрения, ощущений есть внутренний рост, продолжающий его мужающее тело. Что его пребывание в лесу увлекательно потому, что позволяет прислушаться к себе, к тому, как внутри раскрывается отражение мира.
В лес он всегда брал кружку, нож, щербатую вилку (наконечник остроги), изоленту, две жестянки из-под леденцов с солью и сахаром, которые перекладывал в котомке сеном, чтобы не гремели. Котомку сделал сам, простегав вдоль капронового постромка обрезанный мешок, прихваченный с ачкасовских пасмурных полей, где каждую осень всей школой они убирали то картошку, то капусту, то свёклу, то морковь. Чтобы мешковина не кололась через майку, пришлось нашить кусок дерматина. Мешок был редкий — из-под кубинского тростникового сахара тонкого помола. По всему полю они искали такие мешки — новенькие, с вьющимися иностранными надписями, — а найдя, выворачивали наизнанку, расправляли шов и подымали вверх, подставляя язык под ослепительно сладкую струйку карибского солнца.
Алюминиевая кружка с ручкой, обмотанной бечевой, всегда была нужна в лесу. Напиться из глубокого родника (ломит зубы, немеет нёбо, и глыба рая наваливается на грудь) или — собрать ягод, засыпать в рот прохладную чернику, солнечную землянику, костянику, брызгающую оскоминой. Разложить костёр, заварить зверобою, после чего полтора десятка вёрст обратной дороги покажутся лёгкими.
Около деревни он был настороже не только из-за возможной встречи с местной шпаной. Прошлым летом он видел здесь девочку. Она собирала с матерью ягоды: на пригорках росла мелкая земляника, в траве — крупная, уже перезревшая. Девочка губами снимала ягоды с сорванного стебелька. Подобравшись незаметно, Семён лёг в траву, чтобы послушать их разговоры. Женщина рассказывала девочке о том, что её отца должны вот-вот наградить за службу и поэтому она надеется, что они скоро «переедут на повышение».
Семён обожал подслушивать, подглядывать чужие жизни. Окна первых этажей на их улице изучались им досконально. Горшки с алоэ, «декабристом», «чудо-деревом», неподвижная кошка, ажурные стенные часы, виднеющийся угол аквариума, в котором всплывали пузырьки и гуппи полоскали обгрызенные хвосты; репродукции «Незнакомки», «Трёх богатырей», «Не ждали»; сугробы ваты между рамами зимой и песни Робертино Лоретти из-за шевелящихся занавесок летом — всё это лишь малая часть того, что поглощалось его любопытством, когда он выходил вечером на охоту. Если они с матерью ехали в поезде дальнего следования, он обходил все купе подряд, предлагая пассажирам сыграть в шахматы. Он надеялся, что за игрой у него будет возможность расспросить их, где они работают и как живут.
И тут мать с дочкой наткнулись на него в траве.
— Тьфу ты, вот напугал-то, малахольный, — оправляя платье, вернулась к своему бидончику женщина, после того как он привстал из травы. — Фу, думала — мёртвый лежит. — Женщина перевела дух. Девочка всё ещё сидела, раскрыв рот от неожиданности.
Слово за слово, и женщина попросила Семёна собрать ягоды для них, в их бидон. Он согласился, и они многое рассказали ему об их жизни здесь, в деревне.
Едва только донышко кружки покрывалось ягодами, Семён подходил и ссыпал ягоды в бидончик, чтобы ещё и ещё раз взглянуть на девочку: на её косу, длинную шею, ключицу, открывшуюся под слетевшей лямкой сарафана.
Прощаясь, он сказал, что если им охота по грибы или набрать лещины, молочной ещё, то завтра утром они смогут его найти в роще.
На рассвете он пришёл в рощу и лёг доспать под дубом. Проснувшись, посидел и стал очищать от коры ветку можжевельника, которую вырезал
