и второй палец на ноге у меня длиннее большого. У моих волос свой почтовый индекс. Плюс мне можно давать направление в дурдом во время ПМС. Ты любишь кого-то не за совершенство, а вопреки тому, что это человек несовершенен.
Я не знаю, что ответить. Это как, прожив на свете тридцать пять лет, услышать, что небо, которое всегда представлялось тебе ярко-голубым, на самом деле скорее зеленое.
— И вот еще что, на этот раз тебе не придется бросать меня. Я сделаю это сама.
Если такое возможно, мне становится хуже. Я пытаюсь притвориться, что меня совсем не задели ее слова, только сил нет.
— Так уходи.
Джулия пристраивается рядом и говорит:
— Я уйду. Лет через пятьдесят или шестьдесят.
Я стучусь в мужскую уборную, захожу. На стене висит очень длинный и страшный писсуар. Напротив у раковины моет руки Кэмпбелл. На нем брюки от папиной формы. Выглядит он теперь по-другому: будто все прямые линии, использованные в рисунке его лица, размазали.
— Джулия сказала, вы хотели, чтобы я пришла сюда.
— Да, я хотел поговорить с тобой наедине, а все комнаты для совещаний наверху. Твой отец считает, мне не стоит пока ходить по лестницам. — Он вытирает руки полотенцем. — Извини за то, что случилось.
Ну, не знаю, есть ли какой-нибудь приличный ответ в данной ситуации. Я покусываю нижнюю губу.
— Из-за этого мне нельзя было гладить вашу собаку?
— Да.
— Откуда Джадж знает, что нужно делать?
Кэмпбелл пожимает плечами:
— Это как-то связано с запахом или электрическими импульсами, которые животное может почувствовать раньше человека. Но я думаю, это потому, что мы так хорошо друг друга знаем. — Он гладит пса по шее. — Джадж уводит меня в какое-нибудь тихое место до того, как это случается. Обычно я получаю фору минут в двадцать.
— А-а. — Мне вдруг становится не по себе; я видела Кейт, когда ей было очень плохо, но это другое дело; от Кэмпбелла я такого не ожидала. — Вы поэтому взялись за мое дело?
— Чтобы у меня начался приступ на публике? Поверь мне, нет.
— Нет, я не о том. — Я отвожу от него взгляд. — Потому что вы знаете, каково это — не иметь власти над своим телом.
— Может быть, — задумчиво произносит Кэмпбелл. — Но мои дверные ручки настоятельно требовали полировки.
Попытка поднять мне настроение терпит жалкую неудачу.
— Я вам говорила, вызвать меня как свидетеля — это плохая идея.
Он кладет руки мне на плечи:
— Анна, пойдем. Если я могу вернуться туда после устроенного представления, ты уж точно просидишь на этом электрическом стуле, пока я задам еще несколько вопросов.
Крыть мне нечем. Поэтому я иду следом за Кэмпбеллом в зал суда, где все не так, как было час назад. Все смотрят на моего адвоката, как на часовую бомбу. Он подходит к судье и обращается к собравшимся в зале:
— Я весьма сожалею о том, что произошло, судья. Надо было все отдать за десятиминутный перерыв, верно?
Как он может шутить в такой ситуации? И тут я понимаю: Кейт тоже так делает. Может, если Господь наделяет вас каким-то физическим изъяном, Он же снабжает и чувством юмора, чтобы вам было легче справляться с напастью?
— Вы не хотите отдохнуть остаток дня, советник? — предлагает судья Десальво.
— Нет, я теперь в норме. И считаю, нам важно добраться до сути. — Он оборачивается к судебному стенографисту. — Не могли бы вы, гм, освежить мою память?
Женщина прочитывает стенограмму, и Кэмпбелл кивает, но ведет себя так, будто впервые слышит мои слова, повторенные вторично.
— Хорошо, Анна, ты сказала, что Кейт попросила тебя подать ходатайство о медицинской эмансипации?
От неловкости я снова внутренне вся сжимаюсь.
— Не совсем так.
— Не могла бы ты объяснить?
— Она не просила меня подавать иск.
— Тогда о чем она просила тебя?
Я кошусь на маму. Она знает, не может не знать. Не заставляй меня произносить это вслух.
— Анна, — понуждает меня к ответу Кэмпбелл, — о чем она тебя просила?
Я мотаю головой, плотно сжав губы, и судья Десальво нагибается вперед:
— Анна, ты должна ответить на вопрос.
— Хорошо. — Правда выплескивается из меня ревущей рекой, прорвавшей плотину. — Она просила меня убить ее.
Первое, что было не так: Кейт заперла дверь в нашу спальню, хотя замка в ней не было, а значит, она либо передвинула мебель, либо подперла ее еще чем-то.
— Кейт! — заорала я и стала колотить в дверь, потому что была потная и злая после хоккейной тренировки, мне хотелось принять душ и переодеться. — Кейт, так нечестно!
Наверное, я произвела достаточно шума, потому что она открыла. И тут возникла вторая вещь: в комнате что-то было не так. Я огляделась; кажется, все на своих местах — главное, мои вещи никто не трогал, и тем не менее у Кейт такой вид, будто она налакалась втихую.
— Что с тобой? — спросила я и пошла в ванную, включила душ и почувствовала сладкий, почти сердитый, тот же пьяный запах, который ассоциировался у меня с комнатой Джесса. Я начала открывать шкафчики, рыться среди полотенец, пытаясь найти доказательства, без шуток, и совершенно уверенная, что где-то за коробками с тампонами спрятана початая бутылка виски.
— Посмотри-ка сюда… — потребовала я, размахивая бутылкой и входя в спальню.
Я думала, у меня появился козырь для мелкого шантажа, и внутренне торжествовала, но тут увидела Кейт. Она держала в руках таблетки.
— Что ты делаешь?
Кейт вздрогнула:
— Оставь меня, Анна.
— Ты спятила?
— Нет, — ответила Кейт. — Мне просто надоело ждать того, что все равно случится. Думаю, я уже достаточно долго портила всем жизнь. Ты так не считаешь?
— Но все так старались продлить твою жизнь. Ты не можешь убить себя!
Вдруг Кейт расплакалась:
— Я знаю. Я не могу.
Через несколько секунд до меня доходит: она уже пыталась это сделать.
Мама медленно встает.
— Это неправда, — говорит она, голос ее звенит от напряжения, как тонкое стекло. — Анна, я не понимаю, зачем ты говоришь это.
Мои глаза наполняются слезами.
— Зачем мне это выдумывать?
Она подходит ближе:
— Может быть, ты что-то не так поняла. Может быть, у нее просто был неудачный день, или она расчувствовалась. — Мама улыбается болезненной улыбкой человека, которому на самом деле хочется плакать. — Если она была так сильно расстроена, то сказала бы мне.
— Она не могла тебе сказать, — отзываюсь я. — Она очень боялась, что, если убьет себя, убьет и тебя тоже.
Я не могу дышать, тону в яме с дегтем, бегу, и земля уходит
