только наоборот: все окна задрапированы черной тяжелой тканью, где-то вдалеке стоит стол с кофейником, старинными фарфоровыми чашками с синим отсветом на боку – огонек газовой плиты, такую я в последний раз видел много лет назад в России. На столе горит свеча, а на ней черное платье почти до пола, она двигается медленно, будто под неслышимую музыку, и мне кажется, мы оба – фигурки из театра теней, пхиинг си.
– Как прошел твой день? – спрашивает она, она всегда задает этот вопрос.
– Хорошо, – отвечаю, – день прошел замечательно, я приготовил к вылету бомбардировщик, продал двое часов, а Чжао Лин опять рассказывал небылицы.
– Ваш бомбардировщик сбросит бомбу на наш дом? – спрашивает она серьезно, но я знаю и этот вопрос и так же серьезно отвечаю:
– Нет, дорогая, наши бомбардировщики построены Большим Братом, чтобы нести мир. Мы мирный народ.
Она ставит передо мной фарфоровую чашку на блюдце, внутри – густой черный напиток, блик от свечи плавает в чашке, белой с черным, будто вывернутой наружу.
– Где Людвиг? – спрашиваю я.
– Людвиг спит, – отвечает она, садится напротив, прямая спина, худые белые руки – берет свою чашку, медленно подносит к губам. – Так ты хочешь, чтобы я рассказала?..
* * *
В тот ноябрьский день я попытался с ней познакомиться. Напялил летную куртку Шаоци, взял сувенирные палочки для еды, куйзы, завернул в серебряную бумагу и, пока жена Ювэя что-то для нас готовила, а Чжао Лин спорил с Шаоци о том, решает ли на аэродроме что-то старый швейцарский дивизионер или наш генерал главнее, – побежал к ее дому, прошел сквозь вечерний и потому такой тревожный сад и позвонил.
Высокие скулы и очень тонкий подбородок, тонкие и бескровные, в ниточку, губы. И кожа – белая, то ли как рисовая бумага, то ли как чуть тепловатое молоко – идеальная чистая кожа, а глаза… В пекинских казармах по вечерам солдаты часто смотрели на своих айфонах картинки с европейских сайтов, иногда – видео, и маломощные динамики телефона захлебывались искаженными стонами. Длинноногие красотки с белыми волосами запрокидывали головы или смотрели снизу вверх, двигая огромными губами, или скалили зубы, изображая невыносимое наслаждение – и солдаты, похихикивая, спрашивали: как думаешь, как оно – с такой? А я думал про глаза, каково оно – смотреть в такие огромные, широко распахнутые, которые горят огнем или стекленеют, закатываясь. Как оно – трогать такую кожу, нежную, как нагретый шелк, су чоу.
– Здравствуйте, соседка! – начал я на лучшем английском, на какой был способен. – Я живу рядом…
Она помотала головой, коротко ответила: «No English», – и сделала движение, чтобы закрыть дверь.
– Guten Abend. Geschenk [10], – выдавил я на немецком, протягивая палочки.
Она ответила что-то быстро и сердито, отстраняя сверток рукой – длинными бескровными пальцами.
– Не понимаю, – ответил я на английском, – понимаю английский. Китайский. Русский, – сказал я совсем безнадежно.
– Вам нужны деньги? – спросила она, и я сначала ответил: «Нет», – а потом понял, что она ответила на русском.
– Вы русская? – спросил я, не смея надеяться.
– Нет. Я не дам вам денег. Вам лучше уйти.
– Я ваш сосед, – начал я быстро, – живу тут рядом, мы все там живем. Я хотел просто познакомиться, вот, возьмите, – она снова отстранила сверток рукой, – я могу вам помочь. Я видел, корейцы вам возят еду… Не верьте корейцам! Я могу вам помочь, привезти дешевле, у нас есть грузовик. Вы только скажите что, я сделаю это дешево как никто.
– Мне ничего не надо. Все хотят от меня денег. Я никому ничего не даю, уходите! – ответила она.
Я посмотрел на нее, за ее спину, вглубь дома, где было темно, и призрачно блестели предметы, и где-то далеко колебался свет свечей, от которого становилось не по себе. И меня осенило.
– Может, вам нужны части для адаптера? Не бойтесь, скажите – я достану. Прямо из Китая. Не бойтесь, я никому не скажу.
И тут я увидел что-то и замолчал. Увидел мальчишку – в глубине ее странного дома, он спускался откуда-то сверху, лестницу из-за темноты я сначала не разглядел. У него были такие же волосы, как у нее, может более рыжие, такое же белое, как рисовая бумага, лицо, и глаза – клянусь, еще огромнее, чем у нее. Он был одет во что-то черное, как взрослый, шел очень тихо и был похож на маленького гробовщика. Когда я увидел, как идет этот пацан – медленно и грустно, в свете странных свечей, в темном доме, как привидение – я испугался. И не мог придумать, что еще сказать.
– Я не знаю никаких адаптеров, – ответила она, – и мне точно ничего не надо. Спасибо, что пришли.
– Hallo! – вдруг сказал мальчик негромко, я еле расслышал, и посмотрел на меня.
– Hallo! – как мог бодро ответил я и ушел.
* * *
Наша служба шла своим чередом, становилось холодно, нам выдали новую форму, и главный инженер по-прежнему орал на нас, а Чжао Лин рассказывал, как товарищ полковник орал на инженера: нам дозволено иметь здесь не больше двух бомбардировщиков, а у нас их шесть, и если бы швейцарский дивизионер не был почти глух и слышал рев наших «лебедей», нас бы давно раскусили.
– И что, – лениво спрашивал Шаоци, и Чжао терялся. Действительно, что? Дивизионер не имел никакой власти, как не имели ее швейцарские политики и европарламент – они решали проблемы своих сонных стран, перекраивали границы Евросоюза, повышали и понижали пособия по безработице – в то время как мы работали на заводах, наши солдаты охраняли границы, а наши самолеты стерегли тихое европейское небо.
В декабре местные тихо отметили Рождество и Новый год, пару раз стрельнули ракеты у албанцев. Выпал снег, озеро Эммен замерзло, и мы с семьями Чжао Лина и Ювэя пошли кататься на коньках – и поначалу показалось, что мы были единственными. Но когда я кое-как освоился с коньками и попробовал сделать большой круг – я снова увидел мою соседку и странного мальчика. Они неподвижно стояли на берегу, она – в темных очках и платке, из-под которого выбивались пряди волос, он – в куртке и с непокрытой головой – на его волосах был снег, и они оба казались призраками. Я махнул рукой, они не ответили – даже не пошевелились. И когда они двинулись через поле к дому – я бы не удивился, если бы они не оставили следов на снегу.
В феврале на берег озера приехало несколько грузовых машин – оранжевые проблесковые маячки
