сказал?
И вся байка разрушается, потому что Чжао Лин по-английски говорит так, что его никто не понимает, а уж по-немецки и вовсе знает только «danke» [8] и «Hände hoch!» [9].
Мы смеемся, а Чжао пожимает плечами и молча курит, будто ему все равно. Мы начинаем «Песню о вожде», – но издали показывается наш дом, Ювэй тормозит, кузов вздрагивает, и мы чуть не перелетаем через крышу кабины. Из нашего домика сразу высыпают его дети, а жена Ювэя стоит на крыльце – он торопливо выходит из кабины, треплет их по макушкам, Чжао Лин с Шаоци перепрыгивают через борт и тоже идут к крыльцу, а я сижу на деревянной лавке, смотрю на остывающее солнце и потом на свои часы, простые, электронные. Секунды на них идут вяло, я смотрю на дорогу, потом медленно спрыгиваю на землю и иду по Оттенрюти в сторону зеленого поворота, за которым медленно открывается большой сказочный дом, с колоннами, со ставнями на окнах, с газовым фонарем над крыльцом. Вокруг дома растут дикие кусты, высокая трава, низкие деревья – я с трудом нахожу тропинку, шурша и отскакивая от крапивы, подхожу к двери, трижды дергаю ручку старинного звонка с колокольчиком, потом пауза, потом еще раз. Она открывает быстро – будто ждала меня за дверью, она – девушка с белой, как маска из театра Кабуки, кожей, девушка с огромными зелеными глазами в пол-лица.
– Дорогая, я дома!
– Дорогой, тебе чай или кофе?
Я прохожу в ее затемненную, как все в этом доме, гостиную, дверь закрывается за моей спиной, мы остаемся в мягком прохладном полумраке.
– Сделай мне кофе, – говорю я по-русски куда-то за спину, где должна быть она, и сажусь в кресло посреди огромной пустой комнаты. Я слышу, как она идет к столу, как звякают чашки и шипит кофейная машина.
– Дорогая, – говорю я, – сегодня ты обещала наконец все рассказать.
* * *
После грохота в полом железном брюхе транспортника, после грохота сапог по наклонной рампе, после скоростной разгрузки контейнеров и вытаскивания всех заначек – тишина. В тот день небо было закрыто тучами, которые нависали над Альпами, как тяжелая крыша, зеленые луга и тихие, будто замерзшие озера были тревожны своей неподвижностью. Тихо, чудовищно тихо, весь Люцерн казался огромной барокамерой, в которой несколько месяцев назад меня проверяли и постановили, что служить мне на земле. Еще тревожнее стало, когда в первый раз мы вышли за ворота и вступили уже точно на землю Европы. Дороги, дома, кое-где даже одинокие автомобили, но вот людей – их не было. В одной из полостей нашего транспортника я по уговору с борттехниками упрятал заначку с копиями часов Rado, Breitling и Glashütte, а также десяток айфонов и десяток айпадов – и вот теперь думал, где же люди, которым это можно продать, ведь не обманывали нас наши товарищи, отслужившие в западных войсках и рассказывавшие всякие небылицы о Европе.
Мы прошагали почти всю Оттенрюти, стуча в тишине сапогами – а я все вспоминал рассказы про проклятые города-призраки, в которых стоят дома с пустыми окнами и совершенно нет людей. Странно было мерять расстояние от одной калитки до другой, от одного входа к другому – сколько места им надо, этим людям, неужели они так не переносят друг друга, что отодвигают дом от дома как можно дальше?
Ко всему привыкаешь. В наш дом, в котором, если верить рассказам, жил один-единственный человек, вселили Чжао Лина и Шаоци, потом приехали жены и дети – дом наполнился голосами, сад ожил, по ветру затрепыхались веревки с сохнущим детским бельем и нашими рубашками. Ювэй купил грузовик, мы стали на нем ездить, а чтобы не было совсем тихо – пели наши песни. Наши бомбардировщики ревели, когда взлетали, и товарищ главный инженер ревел на нас, как медведь, – а на него в свою очередь орал товарищ полковник, а на полковника – товарищ генерал, который тут ходил под руку, шерочка с машерочкой, с местным дивизионером, очень старым, которому было все равно. И жители тоже оказались тут как тут – просто все сидели по домам. Люди, будто заспанные, выходили на улицу, жмурились на солнце, говорили в общем приветливо – и первую партию айфонов раскупили влет. Продавались и часы, в основном среди молодежи, а Чжао Лин как-то рассказал, что продал одни Patek Philippe как оригинальные – хотя Чжао, конечно, верить нельзя ни в чем. Словом, и не заметили, как пришла осень – тусклая, листья были совсем не красные, а сразу становились желтыми, падали в озера и плавали там одинокими, грустными корабликами. И все было своим чередом, пока я не познакомился с нашей соседкой.
Дом был очень старый – как дворец Императора или замки англичан – хотя было в нем что-то и от сказки про царицу Анастасию, которую я читал на уроках русского, и даже от домика Бабы-яги: облупившаяся штукатурка вокруг огромных затемненных окон, колонны, балкон под окном второго этажа, на который, видно, давным-давно никто не выходил. Сад же не был похож вообще ни на что – разве что на заброшенные дворы в тех проклятых городах, фотографии которых я находил в интернете. Росли там дикие местные цветы, кусты с лиловыми ягодами, но все больше лопухи и крапива. Моток толстой проволоки, вроде контровки, видимо когда-то выброшенный рабочими с балкона, завис на одной из веток, будто пойманный в полете, и так и висел, тускло отсвечивая на солнце. К входной двери шла тропинка, но было видно, что по ней уже не ходят. Дом был покинут, и потому, налаживая контакты с соседями, сюда я не заглядывал.
В ноябре я впервые увидел, как из дома кто-то выходил. Вернее, сначала у крыльца остановился фургон, на котором местные корейцы развозили продукты на дом, – и несколько толстых Ким Чен Ынов потащили к дверям коробки. Один нажал звонок, дверь открылась – из-за угла я увидел только тонкую руку и прядь белых волос. Я прибавил шагу, дом начал разворачиваться ко мне, и, когда корейцы в него зашли, я ее увидел. На фоне темной прихожей странного дома лицо девушки было как у призрака – белое, с глазами огромными, как швейцарские озера. Я махнул ей рукой и крикнул: «Привет!» – она вздрогнула, будто от удара током, и сразу отвела глаза. Так произошло наше первое знакомство.
* * *
Я сижу в ее гостиной, похожей то ли на фотолабораторию, то ли на мастерскую художника,
