— Напиши о себе. Все, что с тобой было, изложи коротенько. Не спрашивая, зачем это ему нужно, она выполнила его просьбу. И вот из этого что вышло… Но прежде чем начать об этом рассказ, то есть следующую главу, к этой надо добавить еще несколько строк. И вот каких. Осмысливая всю силу своего влияния на Юлию, Воронов относился к ней не только как к человеку, но и как к собственному творению. Нашел подходящий материал и лепил из него то, что должно было, как ему казалось, получиться. И то, что получалось, лично ему так нравилось, что задумал он и другим показать наконец свое "произведение"…
***
Из дневника Юлии.
— Тебя вызывают в горком. Срочно, — деловито сообщила Капа, специально посланная ко мне домой. На лице ее я не заметила ни малейшего признака недовольства тем, что ее гоняют с поручениями к обыкновенным смертным, нечиновным людям. Но не было в ее глазах и простой, дружеской улыбки, которая говорила бы: "Приходится"… Серьезно, с достоинством держалась секретарь директора, будто исполняла насущные, необходимые миру обязанности.
— Пройди, Капа, предложила я, размышляя, зачем бы это вдруг я так срочно кому-то понадобилась.
— Нет, не могу. Я на работе.
— Да скажи хоть, зачем меня приглашают.
— Съездишь, узнаешь.
— В этом я не сомневаюсь…
Конечно, я чувствовала, что приехал корреспондент какой-нибудь газеты. Но это было так желательно, что боязно было в это поверить. А вдруг ошибешься? И все же это было именно так.
В кабинете секретаря горкома комсомола дожидался меня корреспондент. Но какой газеты? "Комсомольской правды"!
Вот это да! Думала ли я когда-либо, что буду иметь дело с самой Москвой! Нет. Я успела только поразиться, когда услышала предупреждение секретаря-машинистки, с откровенным уважением взглянувшей на меня, и вошла в кабинет секретаря.
И прежде чем успела я со своей моментальной фантазией нарисовать себе портрет корреспондента, как увидела его самого. И когда увидела, то разочаровалась, даже несколько оскорбилась за "Комсомолку". Таким он показался мне невзрачным, с какими-то неопределенными чертами лица, словно они были из студня.
Волосы редкие, жалко-рыжего цвета. Вдобавок ко всему рядом с ним у стола стояла клюшечка.
"Ой, ой, ой, — чуть не взмолилась я вслух, — но тут же одернула себя. — Давно ли внешность человека стала для тебя главным в его оценке?! Стыдись!
Меня встретили почтительно. Пожали руку. Агапов, высокий и прямой, весь отглаженный, черно-белый, вычищенный, пододвинул мне кресло и вышел, чтобы не мешать нашей беседе с корреспондентом.
Корреспондент заговорил со мною так, будто со дня моего рождения он меня знает и следит за каждым моим шагом. На свои вопросы ко мне он то и дело отвечал сам и отвечал верно. Ему известны были уже не только все происшедшие события, но даже все мои чувства, переживания, мысли. И это тогда, когда он увидел меня впервые! И мне, как никогда, стало ясно, что в моем городе не понимали меня лишь потому, что не хотели понять.
Но все-таки я не настолько была на седьмом небе от счастья, чтобы не догадаться, что так легко разобрался во мне не благодаря своей гениальности, а потому, что не раз, наверное, сталкивался с подобными мне. Вероятно, такие, как я, хоть и не часто, но все же встречаются. Пришло время, когда дозволено таких людей понять, вот меня и поняли…
Но то, что он меня заранее "вычислил", ничуть меня не радовало. Даже сердило: судит обо мне не как о человеке, а как о представителе какого-то вида растительности.
Обиды своей я, разумеется, не выказала. Вернее, она быстро улеглась сама, потому что мое воображение лихорадочно работало и рисовало мне ход дальнейших событий, отвлекая от мелких переживаний.
Корреспондент поговорит с учителями-комсомольцами, которые сочувствовали мне в моей беде, с такими, как Лина Давыдовна Фридман, Нина Ивановна Колесова, Валентина Николаевна Майорова, Зоя Александровна Прозорова. Они уж опишут нашу администрацию всесторонне! Потом побеседует с учениками. Уж они-то не солгут! Затем свидится с администрацией. А раз он умеет распознавать характер человека по его внешности, ему не помешает, а даже поможет, наверное, вранье директора и завучей их раскусить.
А потом… Потом грянет статья в "Комсомольской правде". Ах, "Комсомолочка", "Комсомолочка"!
Как я рада, что я комсомолка! Будет вам, мучители, воздано должное, по заслугам достанется! Поснимают вас всех с руководящих постов. Узнаете, что такое издеваться над неповинными. И другим повторять ваши ошибки не захочется.
Я так размечталась в этом плане, что даже не уловила вопроса, который был задан мне. Услышала только последнее слово: читали?
— Что? — вынуждена была я переспросить.
— Заметку в "Комсомолке" об одной молодой девушке, похожей на вас.
— Читала.
— Такая же история.
— Нет, что вы! Ничего подобного! Там девушка отрицает и ничего не предлагает. Я бы себя не назвала такой.
— Да, это верно. Но сходство все же есть.
— Какое?
— Не в вас, а в том, как отнеслись к ней и к вам. Наклеили ярлык. И пустили имя ваше в сплетнях по городу. Люди ничего не знают, повторяют. Таких молодых записывают чуть ли не в изменники Родины. А ведь молодых надо учить.
— Разумеется, что делать! Все любят поучать, а учить не могут.
— Да… Даже в институте. Что бы вы сказали об институте?
— Хм… Там учат букве. Преподают историю партии от ее первых шагов — до наших дней. До — но не включительно. Выходишь из института и жизни совершенно не знаешь. А пока ее изучишь, как только не окрестит тебя "народная молва"… А стоит в чем-нибудь усомниться, того и гляди под крест загонят…
— Ну, с чем вы не согласны? Что вам не по душе?
— Я все сказала на конференции…
— И зарплатой низкой?
— И ни от одного слова не отказалась бы…
Я помолчала, смутившись.
— Разве это не верно, что на 700 рублей одной прожить нельзя?
— В том-то и беда, что одна-то проживешь. А если тебе семью надо кормить? — подсказал корреспондент и улыбнулся одобрительно — заговорщически, как совсем недавно улыбался секретарь обкома…
Я засмеялась, почувствовав расположение к нему:
— Знаете, мне все ужасно надоело! Эти бесконечные разговоры, от которых ничто не изменяется.
— Ничего! Скоро все изменится! Разве это не предвещает курс партии, взятый на съезде?
— Вы правы! Близится лучшее! Дышать стало легче! Солнце… Солнце, кажется, выросло. Поглядите в окно, какое огромное солнце!
Корреспондент засмеялся.
— А знаете, продолжила я, — мне в голову пришло вдруг такое сопоставление. Солнце, чем выше поднимается, сильнее греет. Из людей не многие так умеют…
Корреспондент весело засмеялся. Даже его расплывчатое лицо преобразилось: вспыхнул румянец на щеках, открылись чистые, четкие зубы:
— Вы еще можете шутить! — и голосе его прозвучало: смотри-ка, она не совсем такая, как те, кого я видел раньше. В глазах загорелся искренний интерес.
Но мне вдруг стало скучно. Мне очень не хотелось, чтобы он увлекся мной. Все-таки он какой-то убогий. Вдруг вспомнился Женька, высокий, кудрявый, радостный.
Я встала:
— Ну, что ж, значит, посылать учителей к вам сюда?
— Да, я буду здесь каждый день в это время…
***
К трамвайной остановке я бежала вприпрыжку, представляя себе, как будут торжествовать учителя, мои сторонники, узнав новость, как бросятся в горком, чтобы разоблачить администрацию школы, чтобы расплатиться за каждый издерганный нерв, за каждую уроненную и сдержанную слезу…
Не предполагала я, какое ждало меня разочарование.
Учительница математики Нина Ивановна робко отказалась выполнить мою просьбу.
Мы стояли с ней на лестнице. Я с восторгом рассказывала, какие события развертываются, убеждала, что полетят скоро все изверги вверх тормашками. Но Нина лишь вздыхала, не верила:
— Что ты! Никто их не снимет.
— Как не снимут! После статьи-то в "Комсомолке"? В союзной газете? Да что ты, Нина!
— Знаю я, что не снимут, — тихо возражала моя собеседница, и я начала сомневаться, та ли это Нина Ивановна, которая умеет быть такой строгой, требовательной с учениками, которую они даже побаиваются, чего не скажешь обо мне…
— Нет, снимут их! — твердила я, не желая смириться с отказом.
— Ой, да ты еще наивное дитя! Ничего не знаешь…
— Сама-то меня старше всего на четыре года…
— Учти, что за эти четыре года у меня родился ребенок… И я не хочу, чтоб…
— Чтоб тебя преследовали, как меня?
— Да.
— Ну, что ж… — я отступила, дала ей дорогу, и она пошла вниз по лестнице. Я с тоской уставилась ей в затылок, на котором была уложена кренделем толстая черная коса. Этот крендель расплывался у меня в глазах, даже показалось, что за ним нет никакой головы… Шея, а на шее этот черный крендель из волос…
