— Не будем мы перебрасывать людей туда-сюда и обратно. Я так думаю: сами поссорились, сами помиритесь.
Слова его прозвучали так простецки и демократично, как будто он даже не утверждал, а спрашивал у собравшихся в помещении городского театра учителей, правильно ли он решил.
— Правильно! — как бы отвечая на незаданный вопрос, откликнулось несколько громких голосов с балкона и из партера.
Так я стала учительницей общеобразовательной школы.
Осознавала я, конечно, что директриса никогда не простит мне пережитого ею на конференции позора, на который сама же напросилась, но, привыкшая вечно конфликтовать с начальством (это стало как бы второй моей профессией) не очень-то я страшилась мести с ее стороны.
В первые дни нового учебного года был проведен общешкольный вечер, посвященный фестивалю.
Просторный актовый зал, довольно небрежно оформленный (все оформление состояло из приставленного к стене, очень больших размеров портрета Ленина и стола, покрытого чем-то белым). За столом Платова, в красивом легком костюме из очень дорогого, должно быть, материала (мне такой до сих пор не приходилось даже видеть, не то чтобы покупать). Она размахивает руками, дирижирует. Разучивает со "стихийным", только что организованным хором фестивальные песни. В хоре одни девочки. Петь им почему-то не хочется. Но надо. Татьяна Павловна, директор, и та поет…
Старательность, с которой Платова разевает рот и водит руками, делает ее немного смешной, в то же время подкупает. Я привыкла, что администраторы в школах не хотят палец о палец ударить ради устройства развлечений для молодежи. И даже подумала: не лень ведь. И о фестивале будет рассказывать. Не хочется, наверное, во второй раз, но она и виду не подает. О школе, об учениках печется. Я уже была склонна проникнуться симпатией к ней, хотя еще совсем недавно кипела ненавистью. Однако желаемое не стало действительным. И не довелось мне убедиться, что эта, последняя моя начальница выгодно отличается от предыдущих и заслуживает уважения.
О фестивале в этот раз повествовала она не только "с пылом, с жаром", как на конференции, но и с явным желанием "подогреть" свой авторитет.
Говоря, она не гнушалась пробрасывать вульгарные идиомы, вроде: "чуть-чуть того", "тронулся", "стиль давить"…
Эти ее словечки, которые так странно было слышать от директора, вызывали у большинства слушающих ее подростков панибратский ликующий хохот. А когда она продемонстрировала, как танцевали в Москве некоторые гости — неожиданно схватив стоящую возле нее десятиклассницу, так прижала к себе, что у той, у бедняжки, платье задралось выше колен, и глаза на лоб полезли, зал восторженно рукоплескал. Только сидевшая рядом со мной незнакомая мне девушка опустила глаза. Мне тоже стало стыдно.
С каждой минутой настроение мое падало.
Концерт явно не удался. Хористки, так и не сумевшие запомнить слова фестивальных песен, исполняли их с паузами, по шпаргалкам. Но все это я могла еще простить. Если бы не было заключительного этапа вечера — танцев.
Под грохот джазовой музыки дергались, выворачивали ступни, колени, бедра, водили руками, словно держась за слабые рычаги, девочки и мальчики 15–18 лет. И среди этой изгибающейся молодежи, которой ни родители, ни воспитатели не удосужились привить хороший вкус, особым стилем, вобравшим в себя старомодную манеру танцевать сбоку партнера и самую современную, вызывающую, вытанцовывала молодая директриса. На лице ее застыло бессмысленное усердие. Руки, ее красивые полные руки с точеными пальчиками, немилосердно — хищно вцепились в партнера, — ведь ей, очень полной, очень трудно было производить впечатление подвижной и легкой женщины…
Никогда, ни к кому, не испытывала я прежде такого острого физического отвращения, какое вдруг почувствовала сейчас к ней.
Что делать? Неужели только спокойно танцевать по-своему и никому ничего не говорить? Остановить бы эту дурацкую музыку! Но здесь же сам директор. А при ней я не имею права командовать. После того происшествия на конференции мы не сказали еще ни слова друг другу. На меня она совсем не смотрит. И я к ней не подойду…
Да если бы даже ее не было здесь, было бы глупо с моей стороны что-то запрещать. Запретить — еще не значит искоренить. Нельзя будет в школе танцевать, как им нравится, пойдут в другое место, а там позволят себе что-нибудь похлеще. Не приказывать надо в подобных случаях, а убеждать. Но слушать они будут не каждого. А лишь того, кого уважают. Ко мне они относятся пока что просто хорошо. А этого мало.
И все-таки я не удержалась, не устояла на месте, когда увидела двух непристойно вихляющихся восьмиклассников, моих учеников. Обуздывая гнев, я подошла к ним и сказала:
— Разумеется, вы можете танцевать, как вам угодно. Но, по-моему, вы танцуете безобразно. Подумайте над этим.
— А что? Мы пляшем, как нам Татьяна Павловна показала, — далеко не по наивности ответил один из плясунов.
Я отступилась от них, почувствовав себя обезоруженной.
Что тут можно возразить? Я перешла в дневную школу, чтобы воспитывать детей в своем наступательном духе (у рабочих этого духа и без моего влияния хоть отбавляй), а тут, в этой самой дневной школе, попробуй дай хотя бы элементарное эстетическое воспитание, если всеми уважаемая и даже как будто любимая директриса собственной пошлостью сама же развращает детей.
Я собиралась на этот ученический вечер, как на свидание с любимым, мечтая сблизиться со своими новыми классами. А здесь, на этом самом вечере, еще дальше как будто отодвинулась от них. Оказалась как бы оттесненной на задний план непререкаемым для учеников и неприемлемым для меня авторитетом директора.
***
Уткнувшись в свою "амбарную" книгу — так учителя называли объемистый журнал, с которым директор являлась к ним на уроки, — за 45 минут Татьяна Павловна ни разу открыто на меня не посмотрела.
Я увлеченно разъясняла десятиклассникам "Партийную организацию и партийную литературу" (Тогда, в 57-м, год спустя после того, как КПСС разоблачила культ личности Сталина, а заодно и самое себя, окончательно разочаровавшись в коммунистах, но не утратив веры в учение Ленина и не изменив своего восторженного отношения к нему самому, статью его я трактовала с прежних позиций). Ученики, разделяя мое мнение о Владимире Ильиче, которое в те дни не расходилось с официальным, с готовностью отвечали, когда по ходу комментированного чтения "Партийной организации…" я задавала им вопросы. Урок шел как по маслу. Но лицо Платовой, которая, попав впросак на августовской конференции учителей, затаила злобу и загорелась еще большим желанием избавиться от меня и на урок явилась, чтобы, уличив в "аполитичности", начать действовать против меня планомерно и хладнокровно, с каждой минутой становилось все более серым и мрачным. Само собой разумеется, я догадывалась, чем она так недовольна, (точнее довольна, даже сверхдовольна, лишь делает вид, что негодует и до предела взвинчена — еще одна притворщица, встретившаяся мне на жизненном пути), и предвидела, какое "существенное" замечание сделает она мне при разборе урока. Но не захотела перестроиться на ходу, дабы ее по-другому настроить: пострадав за правду, я так возненавидела всякую ложь, что никакими силами, никакими угрозами невозможно было заставить меня теперь кривить душой, врать ученикам на уроке, о чем бы ни шла речь. Еще я знала наперед, что и при обсуждении урока поведу себя не так, как она меня побуждает, и весело улыбалась про себя, представляя, какую реакцию с ее стороны вызовет эта моя непреклонность и честность.
Стычка произошла сразу же после урока.
Прозвенел звонок, очень мелодичный в этой школе, мы прошли с Татьяной Павловной в ее директорский кабинет, встали по разные стороны письменного стола, неизвестно для чего застланного голубой бархатной скатертью, и она задала мне тот самый вопрос, который я и ожидала услышать:
— Вы почему ни слова не сказали о речи Хрущева?
— Не считаю нужным, — не сдержав улыбку, откровенно призналась я.
— Но ведь это… — "образец партийной критики ленинского размаха"! — прямо-таки угрожающим тоном проговорила она. "Погодите, мол, я еще вам припомню эти ваши слова. Вы еще ответите за них."
Я ей больше ничего не сказала. Что я могла к сказанному добавить? А ей, как видно, ничего и не надо было больше.
— Вы обязаны проработать с учащимися эту статью, — напомнила она мне о своем праве приказывать подчиненным. — И не позднее, чем на следующем уроке.
— И не собираюсь, — в тон ей, уверенно и категорично, заявила я и осведомилась без всякого интереса. — Будут еще замечания? Лицо ее побелело. Глаза округлились и начали хищно блуждать по кабинету. Заметив вдруг, что угол скатерти, с той стороны, где стоит она, задрался, Платова с силой дернула его книзу. От этого он обвис.
