Но я все-таки не дала слезам воли и бросилась разыскивать свою приятельницу Лину Давыдовну.
Вот она-то уж точно обрадуется, моя милая Линочка Давыдочка!
Ее я вытащила в коридор из столовой и принялась, захлебываясь, расписывать, что было, что есть, что будет.
Лина отчужденно выслушала меня. А когда мои восторги исчерпались, сказала холодно:
— Знаешь, мне все это не нравится.
— Что? — почти крикнула я.
— Хотя бы то, что он сам не приехал и вызывает в горком. Ишь, какая шишка…
"Крендель"… — мелькнуло у меня в мозгу.
— Пойми, он хочет сначала поговорить с учителями. А в школу придешь — сразу администрация…
— А другое мне еще больше не нравится.
— Что же, Лина?
— Твое мстительное настроение. Твое злорадство…
— Что?
— Да, твое злорадство. Тебе помогли. Тебя не сняли с работы, восстановили в комсомоле. Тебе этого мало. (Как будто было за что меня снимать с работы и исключать из комсомола!) Тебе хочется, чтобы наказали Лионову и директора.
— Конечно, хочется. Они этого заслужили.
— Ты даже не думаешь, что директор старый, больной человек…
— А он думал, что я молодой, еще не живший человек?!
— Что он по сути дела ни в чем не виноват… А его выставят в газете, сколько здоровья у него отберут…
— Что ты говоришь, Лина!
Но она продолжала со свирепым, ставшим некрасивым лицом:
— Да, когда у тебя было горе, я разделяла твою боль. Но я возмущена, что ты жаждешь страданий другим. Ты жестокая, безжалостная. В тебе нет ни капельки гуманизма! — Лина резко повернулась, собираясь уйти.
— Нет, подожди! — я крепко схватила ее за руку. — Теперь ты выслушаешь все, что я тебе скажу. Да, я злая! Я жестокая! Меня вынуждают быть такой. Но я такая только с подлыми. Подлых я никогда не пожалею. Их надо наказывать, чтобы они не изводили ни в чем не повинных людей. Слышишь! Это нелепо — жалеть всех, кому плохо, не разбирая причин. Значит, ты сочувствовала мне, когда меня ни за что ни про что терзали, просто так, не вдаваясь в суть дела? На черта мне сдалось такое сочувствие! Меня мучили за то, что я старалась сделать добро. Они же делают зло. А зло надо наказывать, чтобы его искоренить. Тебе жаль директора, Лионову и не жаль тех, кого они, безнаказанные, будут потом тиранить. Вот в тебе-то и нет настоящего гуманизма! — я бросила ее руку, и мы, словно разорванные двумя страшными силами, кинулись в разные стороны.
Я была так поражена непротивленчеством Лины, так потрясена ее изменой, что выскочила, не зная зачем, на улицу и побежала от школы, чуть не позабыв, что через пять минут у меня урок. В оставшуюся часть перемены я попыталась уговорить поехать в горком Зою Александровну, преподавательницу истории, которая так же, как и Лина, поддерживала меня в трудную минуту.
Но она, побелев и заикаясь, начала мне доказывать, что ничего не знает, что абсолютно не в курсе.
— Да ты расскажи об администрации то, что ты знаешь сама.
— А они мне ничего плохого не сделали…
— Ничего? А кому говорили: она будет рожать, а мы тут под нее подстраивайся?..
— Ой, когда это было!
— Слушай, да ты что! Ты же не успела еще родить.
— Нет, нет, ко мне и директор, и завучи относятся нормально.
Я была ошарашена. Вот тебе и "иди сама к людям, объясни им все"… — вспомнила я совет Игнатовой, данный мне на бюро обкома. Каждый понимает, наверное, ровно столько, сколько хочет понимать. И не больше и не меньше.
Зоя Александровна в жизни разбиралась, конечно лучше, чем я, и преподнесла мне еще один сюрприз. Спустя час отправилась в кабинет Лионовой за советом, что делать: вызывают в горком, так ехать или нет?
Когда я узнала об этом ее визите, меня охватило уже настоящее бешенство. Какая мерзость! Какая низость! Да… Этим, наверное, и страшна ненаказанная подлость, что порождает все новые и новые подлости, приспособленчество, предательство — словом, развращает неустойчивых людей.
Только одна Валентина Николаевна Майорова, та самая учительница, которая, посетив по поручению профсоюзной организации несколько моих уроков, похвалила, не боясь мести завуча, уроки эти на собрании, сразу же согласилась, замышляюще улыбнувшись, поехать в горком комсомола и встретиться с собственным корреспондентом "Комсомольской правды".
Она, как потом я узнала, приезжала в горком и подтвердила все, что я поведала гостю из Москвы об администрации школы.
Ученики мои в назначенный день, в воскресенье, собрались для встречи с корреспондентом. Правда, тоже не все. Но это было и ни к чему. Я, естественно, на их встрече не присутствовала. Я металась по многолюдной улице Горького, дожидаясь, когда кончится их разговор, затянувшийся на два часа.
"Боже, что они там обо мне два часа рассказывают?" — не могла я никак уразуметь. Когда же они шумной гурьбой появились на улице, увидели меня и подбежали ко мне, разгоряченные, воинственно настроенные, я сразу поняла, что они не только защищались, но и нападали.
— Мы уж ему прочитали лекцию! Будьте уверены! Мы ему дали! Мы такое ему порассказали про производство, про жизнь, чего сроду ни в одном сочинении не напишешь. Что, говорим, нас за эти слова тоже из комсомола и с работы выгонять? — да? — кричала Нина Шпак, встряхивая красивыми локонами.
— А, может, и вас выгонят за то, что такое слышать довелось? — так я ему шепнула, — Маша Слободкина выступила вперед и махнула кулаком.
— От этих наших слов он такой красный стал за два часа, как будто перегрелся на солнышке… — вставил шутник Гнедышев, и все засмеялись.
До поздней ночи колесили мы по городу, горячо обсуждая события.
"О, что было бы со мной, если б не мои верные ученики! Как бы я чувствовала себя без их поддержки?!" — в который раз задавала я себе этот нелегкий вопрос.
***
Статья в "Комсомольской правде" появилась в июле месяце 1956 года под заголовком "Свободная тема". Сагетдинов и Лионова, выражаясь ее языком, "прогремели на всю страну", но, вопреки моим ожиданиям, не были сняты с занимаемых постов.
Этот факт я восприняла как личную обиду и вопиющую несправедливость. Хотела в знак протеста сама уйти из школы, вообще уйти с преподавательской работы.
Но тогда, год назад, ученики, выручившие меня, окончили всего девять классов, и я не могла уволиться, не вручив им аттестаты, не могла бросить их на произвол судьбы.
Через год, когда я выпустила их, обида моя немного улеглась. Мне уже не захотелось отказаться от педагогической деятельности. Я лишь согласилась, поддавшись на уговоры городских властей, которым надоело разбирать наши с Лионовой неурядицы, согласилась на перевод из ШРМ в общеобразовательную школу.
Иными словами, пошла искать хорошую администрацию.
А что нашла? Нового, полного сил и необъяснимой на первых порах ненависти ко мне врага в лице директора школы.
Ведь что придумала она, Татьяна Павловна Платова, "молодой, перспективный руководитель, коммунист, депутат городского совета", чтобы избавиться от меня раньше, чем я хотя бы один день проработаю в ее школе! Выступая на августовской конференции учителей всего города с сообщением о Шестом всемирном фестивале молодежи, делегатом которого прошедшим летом она была, задала вдруг Татьяна Павловна президиуму вопрос, совершенно не относящийся к теме ее доклада: неужели это правда, что к ней в школу, без ее согласия, переведут всем известную скандалистку и склочницу Русанову? Неужели это еще не доказано, что ей, с ее взглядами, нельзя доверить воспитание подрастающего поколения? Вот как!
Что со мной было, когда я услышала эти разглагольствования разодетой в бархат и золото толстухи, едва вмещающейся в кабине трибуны! Как не хотелось мне на сей раз выступать перед такой большой массой людей! Напрашиваться на всеобщее внимание. Но другого выхода у меня не было. Не могла же я без конца позволять это — оскорблять себя публично, с высокой трибуны. Я теперь была уже не та беззащитная девочка, которую полтора года назад так легко удалось втоптать в грязь на комсомольской конференции чинушам районного масштаба. После всего пережитого я так закалилась, что меня теперь голыми руками не возьмешь…
— "Прав не тот, кто прав, а тот, у кого больше прав", — вспомнила я пословицу, которую узнала от кого-то из бывших моих учеников, с нее и начала…
Когда я закончила, мне устроили бурную овацию.
Ну, а Платова — она, как нарочно, сидела в президиуме, у всех на виду и, как говорится, сгорала со стыда, убедившись в своем "провале", и готова была, наверное, сквозь землю провалиться не в переносном, а в буквальном смысле этого слова…
На ее вопрос насчет моего перевода ответил заведующий гороно Урюпин в своем заключительном слове. Он сказал:
— Не будем мы перебрасывать людей туда-сюда и обратно. Я так думаю: сами поссорились, сами помиритесь.
