– Когда-то кто-то говорил мне, что надо быть со всеми вежливым. А потому давай-ка выпьем – угощаю!
– Не откажусь! – сказал Тюлип. – Не откажусь.
Он подошел, качнулся и тоже сел на землю.
– Твое здоровье!
– И твое!
Они хлебнули по стакану. Так и сидели: друг напротив друга, облокотясь на гроб и свесив голову – справа зеленый раздутый покойник, слева бледный, худющий и грязный Тюлип. И пили… хлестали! От земли шла сырость, сгущалась в облачка, пронизанные красным светом, потрескивал гроб, полоски света и тени расчерчивали могилу, светильник-череп качался от сквозняка…
– Все это грустно!
– И не говори!
– Так грустно!
– Грустно… Да, но что?
– Что – что?
– Что грустно-то?
– Э-э, да всё… При жизни у меня была жена… не прожили и года! Симоной звали – волосы как смоль, глаза голубые. Буль-буль-буль-буль!.. И дитенок родился… Буль-буль!.. И вот однажды… вечер… улица… Иду домой, она – на другой стороне. С дитем, с дитенком на руках. Увидела меня – привет! И хочет перейти… с дитенком… И грузовик, и прямо под колеса! И сразу – месиво, кровь, мясо, кости, соус из мозгов… Буль-буль, буль-буль! Волосы как смоль, глаза голубые… Э-эх, ядрить твою в бога душу мать!.. С тех пор никак… никак не оклемаюсь… Сижу тут, голову повесил, на гроб навалился… Была, слышь, женщина, с дитенком… а стало месиво! Комок из мяса, крови, кожи да костей… И фары – представляешь? Это всё – и светят фары!.. И я стою гляжу…
– Ужасно грустно, все это ужасно, друг… – пролепетал Тюлип.
Вздохнул и вслед протараторил:
– Вот у моей жены был постоялец, так с ним такая же беда стряслась. Был у него любимый пекинес. Тотором звали. Вот раз задрал он лапу на дороге, а тут автомобиль его и задавил. В лепешку, в месиво, как ты сказал. Вот так. Последний раз задрал бедняжка лапу. Ужасно грустно, все это ужасно, друг!
– Вот я и пью! Напьюсь – и больше их не вижу… Они-то тут! Они тут! Но я их не вижу… Иначе… все сначала…
– Все сначала?
– Ну да, ну да, ей-богу! Вечер… улица… Иду домой, она на другой стороне… Гляди, гляди! С дитем, с дитенком на руках! Увидела меня… И грузовик, и прямо под колеса. И… месиво, кровь, мясо, кости, соус из мозгов… Была, слышь, женщина, с дитенком… а стало месиво! Комок из мяса, крови, кожи да костей… все вперемешку… И фары… Это всё… и светят фары… лучи как руки…
Полоски света и тени расчерчивали могилу, светильник-череп качался от сквозняка.
– Ну, взял я пушку да пальнул себе в висок! Пиф-паф – и все. Но ежели ты так любил и так страдал… так сильно… то любишь и страдаешь даже мертвый!
И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Еще два пальца отвалились, крыса пискнула и ушмыгнула, у черепа разжались зубы, и кроваво-красная роза медленно упала на голову мертвецу.
– Ах ты, бедняга!
– О-хо-хо!
– Бедняга! – повторил Тюлип. – И вслед протараторил: – А тот жилец, ну, что я говорил, стреляться-то не стал. Взял и купил другого пекинеса. И все. Назвал его Тотором. Как первого.
– О-хо-хо! – всхлипнул покойник.
И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Взметнулась пыль, кисть отлетела и попала в легаша, паук подпрыгнул, фаллос задрожал, череп качнулся.
– Бедняга!
– О-хо-хо!
И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Бутылки покатились по земле, крышка гроба открылась. Оттуда вылез старый жмурик-коротышка, в сюртуке, полосатых брюках и страшно злой.
– Может, хватит стучать у меня над головой? – напустился он на зеленого вздутого. – Что за манеры! Откуда вы такой взялись? Уж не из общей ли могилы? Не даете покоиться с миром! Да вы хоть знаете, с кем имеете дело? Я бывший советник кассационного суда! Вот так-то, сударь мой! Я кавалер ордена Почетного легиона! Вот так-то! Я…
– А твоя сестра? – спокойно оборвал его зеленый.
– Моя сестра – генеральша! Вот так-то, сударь мой! Святая женщина!
– Да ладно! – заорал зеленый вздутый и встал, взметнув тучу пыли.
– Что-что? – возмутился сюртучник. – Да как вы смеете так говорить со мной? Со мной! Да я вас… Я вас затаскаю по судам! Да я…
И тут случилось страшное.
Зеленый вздутый, забыв о всякой осторожности, кинулся на сюртучника, они сцепились, схватили друг друга за волосы, покатились по земле. Поднялся столб пыли, а когда он рассеялся, Тюлип с ужасом увидел, что от обоих жмуриков осталась только кучка чего-то мерзкого и вонючего.
– Дивная вонь! Славная вонь! – вскричал он. – Свидетельство согласия между людьми, которому способствовал сам Бог!
Тут его вырвало, он вытер рот рукавом, икнул и углубился в сумрачное подземелье.
– Простите, – вдруг учтиво произнес детский голос. – Извините за беспокойство, месье, но мой дядя Анастаз послал меня узнать, не здесь ли так воняет?
– Не здесь, – угрюмо отвечал Тю-лип. – Здесь только горемычный малый, которому жуть как охота промочить глотку!
И двинулся дальше, натыкаясь на стены, чертыхаясь и спотыкаясь о камни и кости.
– Простите, месье, – снова заговорил в потемках детский голос. – Простите, это опять я. Но мой дядя Анастаз не верит, что это не здесь так воняет. Он стал на меня кричать: “Я, – говорит, – воевал! Прошел всю войну! Двенадцать государственных наград имею, в том числе две посмертных! Я был на Марне, под Верденом, я руку потерял на фронте, я видел – собственными глазами! – два десятка генералов! И кто-то смеет утверждать, – это он мне кричал, – что я не разбираюсь, где и как воняет? Какая наглость!” Вот он и послал меня сказать вам: какая наглость.
– Пошел он на хрен! Так и передай! – пробубнил Тюлип.
– Я передам, – спокойно сказал детский голос. – Но все же не сердитесь на него. Он всю войну прошел. Двенадцать ранений получил и двенадцать наград. И стольких знавал генералов!
Тюлип вдруг захихикал и весело хлопнул себя по ляжкам.
Ребенок убежал – было слышно, как шлепают босые ноги. Тюлип же сделал над собой нечеловеческое усилие, чтоб идти по прямой, не слишком шатаясь. Он шагал теперь по щиколотки в грязной ледяной воде, из-под ног то и дело доносились негодующие жабьи крики. Со стен и сводов подземелья тоже стекала вода, холодные капли падали ему на голову, словно шел дождь. И все же он задыхался, на висках и под носом выступила испарина, казалось, он был заперт в огромном душном горшке. Где-то впереди опять зашлепали шаги. Тюлип остановился. Под ногами какая-то жаба перекатила камень. В туннеле показался мальчик со свечкой в руке. Теплый свет разгонял, распарывал темноту. Растревоженные жабы принялись злобно квакать на свечку и на слабые лучики, дрожащие и умирающие в зеленой воде.
– Это опять я, – сказал мальчик и тряхнул своими белокурыми кудрями. – Дядя Анастаз захотел сам прийти!
На миг он исчез и появился снова, ведя за руку старика. Опять завыли адским хором жабы, и долгое эхо прокатилось под темными сводами.
– Пришли? – проскрипел старик.
– Пришли, дядя! – ответил мальчик ясным голоском.
– И тут кто-нибудь есть? – спросил старик.
– Да, – ответил ребенок. – Можете говорить, дядя. Вас услышат. И увидят тоже – я подниму свечу.
Он поднял руку.
Тюлип увидел безобразное, страшно изувеченное лицо.
Одной щеки и половины носа не было вовсе – торчали кости. Вместо глаз чернели две бездонных дыры. Но на груди, лишенной плоти, красовались начищенные до блеска разноцветные ордена и медали.
– Мой дядя Анастаз! – с улыбкой представил мальчик. – Ну, говорите, дядя!
– Уж я, малыш, скажу! – заскрежетал старик. – Слушайте, эй вы там, сколько вас ни на есть! Я прошел всю войну! Я потерял в окопах жизнь и половину тела оставил на съедение крысам! У меня нету глаз и не осталось мяса на лице, оно теперь и на лицо-то не похоже. Я ослеп, почти оглох, я не могу больше есть – потрохов тоже нету.
– В него попал снаряд семидесятипятимиллиметровой пушки в восемнадцатом году! – уважительно сказал ребенок, тряхнув своими белокурыми кудрями.
– Только дышать и могу, – продолжал старик. – Так среди вас есть подонок… подонок!..
– Дядя, не надо кричать, – спокойно сказал ребенок. – Он слышит. Он-то не глухой!
– Среди вас есть подонок, – орал старик, – который тут нарочно развонялся, как целый полк покойников, чтобы изгадить, отравить мне воздух, отнять у меня чистый воздух!
– Не надо кричать. – Ребенок потянул за палец старика. – Не кричите. Незачем!
– А разве я кричал, малыш? – смиренно спросил старик.
– Кричали, дядя, – с важным видом подтвердил ребенок. – Но это ничего. Вы не нарочно, я же знаю. А просто вы глухой как пень.
– Глухой! – проскрежетал старик. – Лишился глаз, ушей, зубов и жизни… Я инвалид войны… я инвалид… я…
– Инвалид войны, – нетерпеливо прервал его ребенок. – Не стоит повторять. Он слышит. Да и видит!
– Я инвалид войны… – хныкал старик. – Дышать – единственная радость, какая у меня осталась! И вдруг является подонок, который тут нарочно развонялся, как целый полк покойников, чтобы изгадить, отравить мне воздух, отнять у меня чистый воздух!
