К тому же матери полагается всегда быть начеку. А быть начеку, предаваясь любовным восторгам, — противоестественно.
Зеленая тля облепляет жимолость пышной пеной. Это сразу бросается Хлое в глаза по приезде из Лондона. Тля плодится, подобно помелу из фильма «Ученик чародея». Зелененькие малютки попросту выползают из задней части у тех, что покрупней и постарше. О чем Хлое однажды с изумлением поведал Оливер.
Опрыскав жимолость неядовитым раствором, которым в доме пользуются по настоянию Оливера, после чего живая пена опадает примерно на одну десятую, Хлоя идет на кухню, навстречу своим семейным проблемам.
Франсуаза стоит у плиты и готовит boeuf-en-daube[24]. Электроприборы на кухне отсутствуют, не считая холодильника, без которого Оливеру затруднительно было бы охлаждать шампанское. Оливер не выносит электроприборов, их шум действует ему на нервы. Они для него символизируют то, что всего гаже, — буржуазное благополучие. Он считает, что, когда одна половина человечества пухнет с голоду, а другую губит беззастенчивый культ потребления, с моральной точки зрения более приемлемо, если посуду моют и белье стирают вручную, пол натирают, ползая на коленях со щеткой в руках, а готовят на дровяной или угольной плите, не пользуясь электрической, дабы не слишком порывать связь с природой.
Все комнаты в доме отапливаются каминами. В нарушение Указа о загрязнении воздуха, это верно, однако Оливеру совершенно очевидно, что не дымок домашнего очага отравляет воздух, а трубы промышленных предприятий. Что же касается автомашин (а их у Оливера две: универсал «пежо» и «мустанг»), то их доля в загрязнении воздуха составляет каких-нибудь ничтожных шесть процентов, и ни для кого не секрет, что нападки на владельцев частных автомашин есть всего-навсего отвлекающий маневр, инспирированный заправилами большого бизнеса.
Из года в год руки у Хлои набрякают от стирки, в них въедается пыль и зола, застревают занозы от мытья деревянных полов. В споры с Оливером Хлоя больше не вступает. В искусстве спорить ей за ним не угнаться. Да и что спорить? И так ясно — все рассуждения Оливера об окружающем мире справедливы. Она и сама знает, что дровяная плита печет лучше электрической, что руки ломаются реже, чем посудомоечные и стиральные машины, что в морозильнике продукты теряют естественный вкус и аромат, что дорогие ковры страдают от пылесоса, что безнравственно препоручать другим женщинам делать за тебя черную работу, что центральное отопление расслабляет, ковры от стены до стены свидетельствуют о наступлении старости, а неядовитая жидкость от тли сохраняет жизнь бабочкам.
Теперь Франсуазин черед жить в соответствии с принципами, которые проповедует Оливер. Родной дом ее в городе Реймсе изобилует современными удобствами, вплоть до электроножа, чтобы экономно нарезать тонкими ломтиками превосходное мясо, и автоматической овощерезки. Сегодня Франсуаза с презрением отвергает эти технические ухищрения.
Когда Хлоя приходит на кухню, лицо у Франсуазы залито луковыми слезами. Хлое приятно их видеть. Приятно видеть, как вместе с луковой шелухой слетает прочь хваленая галльская сноровка. А под нею обнаруживается все та же обыкновенная баба, покорно угождающая вздорным прихотям мужчины.
Оливер считает, что вздорные прихоти ему чужды и его требования в высшей степени основательны.
Оливер пишет киносценарии для ведущих американских кинокомпаний. Недруги (коим нет числа) утверждают, будто его сценарии — расхожая стряпня. Друзья (их раз-два и обчелся) упирают на то, что они высокопрофессиональны. Сценарии приносят Оливеру хороший доход. Заветное Оливерово желание — писать романы. Он не задумываясь променял бы хороший доход на хорошие отзывы литературных критиков.
В то время, когда Хлоя знакомится с Оливером, он — стипендиат Бристольского университета. Подобно фениксу, материализовался он из каменного пепелища разбомбленного Ист-Энда, чтобы штудировать английскую литературу. Родители у Оливера — евреи, выходцы из России. Мать недавно умерла от рака, и отец на общественные средства судится с магазином, где его жене, за неделю до смерти, продали меховое пальто, под которым она и скончалась, а теперь в магазине отказываются взять пальто назад и вернуть деньги.
— Они прекрасно видели, что она умирает, — не перестает твердить Оливеров отец, Дэнни, уже шестую неделю по шесть раз за вечер. Оливер считал. — Ничего себе магазин — продать меховое пальто умирающей женщине! По ней с первого взгляда видно было, что она при смерти.
Оливер ненавидит отца, ненавидит своих сестер, ненавидит Ист-Энд, ненавидит правительства, по воле которых с неба сыпались бомбы, убивали его товарищей, разрушили взрывом садик, любовно насаженный им на заднем дворе, между собачьей конурой и веревкой, на которой сушилось белье. Пропади все они пропадом, а с ними вместе — супчик из курочки, йом-киппур[25] и бритоголовые еврейские жены[26].
Как-то вечером, в изрядном подпитии, Оливер приходит на студенческую вечеринку. Вообразим себе эту картину.
Насквозь прокуренное студенческое жилье (время такое, курит каждый, кому по карману сигареты, о раке легких слыхали немногие, о том, что эта болезнь как-то связана с курением, — и подавно никто, хотя уносит она, надо полагать, не меньше жизней, чем сегодня), по стенам развешаны рекламы путешествий (преимущественно по Кипру), оплывают свечи (воск образует причудливые сталактитовые наросты, не то что нынче, когда аккуратный столбик свечи тает скучно и неинтересно); в оплетенных соломой бутылях — кьянти, ряды темноватых зубов обнажены в широких улыбках; молодым людям по двадцать с небольшим, за плечами воинская служба, у иных — как романтично! — даже в действующей армии, на них мятые серые брюки, белые рубашки без галстуков — как смело! — свитера приглушенных тонов, короткая стрижка; девушки прямо со школьной скамьи — ловкие блузки, юбки в складку, волосы подстрижены елочкой или застыли в волнах перманента, грим наложен густо и неумело, в душе — соответственно темпераменту — забота о том, как бы сохранить (вариант — утратить) невинность, а лучше бы, в идеале, утратив, все-таки чудом и сохранить.
На эту-то вечеринку, сразу после полуночи, когда разговоры, как водится, затихают и парочки поникают в горизонтальных и невинных объятьях, и является Оливер.
Оливер не похож на англичанина. Оливер чересчур черен, волосат, чересчур обуян духом недовольства — чересчур, скажем прямо, еврей. Не то чтобы кто-нибудь из присутствующих был антисемитом — напротив, однако у всех такое ощущение, что с Оливером трудно, и ему самому и другим. Он ввязывается в споры с преподавателями, он оскорбляет всякого, кто вздумает сунуться к нему с помощью, он не согласен с учебной программой и системой экзаменов — а не для того ли, скажите на милость, и существуют университеты? — он жалуется на мизерность своей стипендии, хотя мог бы, как все другие, и за то сказать спасибо, что получает ее, он требует себе лишнее одеяло и подушку помягче, не считаясь с тем, что в конце концов эти удобства обеспечивает ему многострадальный налогоплательщик.
В чем бы они там ни выражались, конечно, эти самые налоги. Как построено общество, в котором они живут, имеют представление лишь немногие, остальные знать не знают, да им и наплевать. Оливер — знает. Недаром отец его принимался горестно причитать, а мать хваталась за сердце, когда к ним раз в полгода приходил коричневый конверт со штампом муниципального совета. Муниципальный совет? Это еще что за зверь такой?
Оливер допивает последние капли кьянти, какие еще остались на дне бутылок. Ему неприятны эти люди. Он пришел на вечеринку лишь потому, что никак не мог уснуть. Он чувствует, что мучительное прошлое и отсутствие предрассудочной узости взглядов дают ему основание считать себя выше тех, кто здесь собрался. Между тем для него не секрет, что они-то убеждены в своем превосходстве, относятся к нему покровительственно, терпят его в своей среде на правах убогого, что ли, приносящего удачу, точно ставя себе в заслугу собственное нерушимое самодовольство, а его муки обращая в некую шуточку.
А уж девушки! У, как он их ненавидит, их округлую речь, их округлую грудь, скромно выглядывающую из выреза блузки, их папочек и мамочек, их арийскую благовоспитанность. Иные, стремясь избежать исступленных обвинений в чистоплюйстве и бездушии, даже зловредно соглашаются ублажать его в постели — но и тут, когда, казалось бы, его победа неоспорима, умудряются сохранять за собой превосходство, снисходительно одаряя его лаской. Он может причинить им боль, может довести их до слез, но, как бы он, образно говоря, ни выкручивал мягкие руки их внутреннего «я», он бессилен пробудить в их душе низость или злобу.
