— Оставайся ужинать, — сказал Эрнст Люку.
— Не могу, — Люк глянул себе на запястье. — Зафрахтовался на один прием, помогать у буфета, от восьми до двенадцати.
— И как ты ухитряешься заниматься, со всей этой вечерней нагрузкой? — спросила Элла.
— А зачем много заниматься, — сказал Люк. — На лекции ходить, и достаточно. И все абсолютно запоминать. Мы это умеем. Мозги хорошие надо иметь.
— Ну, я просто тобой восхищаюсь, что ты столько работаешь, — сказал Эрнст. — Мало кто из молодежи на такое способен.
— Мозги хорошие надо иметь... — мечтательно протянул Люк, любовно оглядывая свое отражение на глади собственного душевного омута.
Эрнст никак не мог одобрять морального облика юного аспиранта. Тот пил пиво из банки.
Элла вышла за дверь, переодеться. Явилась в брюках и блузке, в ярко-зеленых туфельках на высоченных каблуках. Люк снова глянул себе на запястье.
— Мне пора.
— О, какие часики! Новые, да? — сказала Элла.
— Вполне, — сказал Люк. Он ее расцеловал, помахал Эрнсту и вышел.
Элла взяла бутылку сухого мартини. Уселась на диван рядом с Эрнстом.
— Однако, — сказала она. И наклонилась поправить в вазе откачнувшийся ирис.
— Что — «однако»?
— Часы. «Патек Филипп».
— Кажется, дорогие, — сказал он вкрадчиво, вглядываясь в нее.
— Это тебе знать, — сказала Элла.
— Я и знаю, — сказал Эрнст, — но ты, конечно, знаешь еще лучше.
— Ты подарил ему эти часы, Эрнст?
— Нет, а я думал, ты подарила.
— Я? Ты думал, это я подарила?
— А ты не дарила?
— Нет, конечно. С какой стати? Зачем? Если же он их получил от тебя, с другой стороны, тут был, наверно, какой-то мотив. — Ноги в зеленых туфельках на высоченных шпильках, скрещенные, покоились на кофейном столике.
— Ничего я не дарил ему, Элла, — сказал он. — Я вот думаю, кто ему подарил такие часы? — Эрнст явно нервничал. — Тысячи долларов. За этим стоит серьезное богатство.
— И ты надеялся, что это я подарила, — хмыкнула Элла.
— Чего мне надеяться. Просто я рассуждаю.
— А я-то надеялась, это твой подарок, — сказала Элла. — Раз нет, мне даже страшно как-то.
— Нет, это не мой подарок. Мне и самому страшновато. Дело не в часах, дело в неизвестном факторе.
— Если бы ты не дышал к нему неровно, с чего бы тебе пугаться, — сказала Элла.
— Если бы оба мы не дышали неровно, — сказал Эрнст.
— Кажется, ты в основном, — сказала она. — Но все равно. Не хотелось бы вляпаться. Люк плюс неведомый покровитель — это попахивает опасностью. В конце концов, ну что мы про него знаем?
— О, мы много чего знаем, — сказал Эрнст. — Он страшно способный, но зарабатывает на жизнь, не гнушаясь самой скромной работой. Редкие качества в таком мальчишке. Тебе бы его спросить, Элла, откуда у него эти часы.
— Просто не представляю, как можно спросить.
— Ну, этак по-матерински, я имею в виду. У тебя получится.
— А почему бы тебе не спросить? Этак по-отцовски?
— Я не испытываю к Люку родительских чувств.
— Ну все равно, и родителям не стоит соваться. Никому не стоит соваться к взрослому человеку. Люк прекрасно обойдется без нашей опеки, — сказала она.
Решили пойти поужинать. Элла надела уличные туфли, и двинулись в греческий ресторан.
— Видела сегодня Харли Рида, — сказала Элла. — На телевидении. Консультирует какой-то там про художника фильм.
— Там всегда это бледно выглядит, — сказал Эрнст. — Ненатурально. Художник сует кисть в палитру, легонько пошлепывает по холсту, а сам меж тем цитирует собственные изречения, якобы в беседе с кем-то, забредшим на огонек. Прямо в студию. Как по-твоему, художники держат студии для приема гостей?
— Ну, понятно, кино, телевидение, — сказала Элла. — Но иногда и прочтешь такое: художник разглагольствует с кистью в руке.
— А-а, это у Генри Джеймса. Но на телевидении-то надо бы поубедительней? И сколько они платят Харли? Он богатый. Зачем ему эта работа?
Элла сказала:
— Знаешь, тут он, по-моему, не на деньги купился.
— Кто спорит, — сказал Эрнст. В конце концов, он был человек справедливый. — Кстати, я не большой поклонник его живописи. Нет, если есть там идея, идею как раз я схватил. И конечно же, Элла, эти плоские, декоративные постеры — забытые на пляже машинки, неодушевленно тупые медицинские сестры подле карет «скорой помощи» — мне говорят о бюрократизме. Но он продается по завышенным ценам.
— Крис Донован его раскручивает. Конечно, она верит в Харли, — сказала Элла, а про себя подумала: «Вечно Эрнст ценник навешивает на каждую вещь».
— Ничто не поет, не течет. Какие-то мертвые знаки. Ни горячо, ни холодно. Абсолютно не пробирает, — сказал Эрнст. — И тем не менее продается за дикие тысячи.
Конечно, у Эрнста был вкус. Он ходил по аукционам и млел, меряя денежной меркой каждое произведение искусства. Сам понимал, что это дурная привычка, но втянулся, не мог отстать. Эрнст был католик. И даже во время посещения Папы и то невольно прикидывал земные богатства понтифика (пожизненный владелец Сикстинской капеллы, хозяин земель Ватикана и всего, что на них...). Эрнст сам понимал, что это почти неприлично, но старался себя убедить, что просто он реалист; и как бросишь — это же прелесть какая: примеривать, почем по текущему курсу идет красота.
По молчаливому соглашению Элла с Эрнстом больше не спали вместе. Знать бы только, спит ли он с Люком? И насколько Люк потаскун? Эта жуткая болезнь... Кстати, если бы он только узнал, что у нее с Люком нет ничего, сразу бы его отпустило. А то получается, с кем ни спишь в последние десять лет, до тебя уже переспали. Можно, конечно, предохраняться, хоть Эрнсту такие новшества невдомек. Вот и помрешь через десять лет, она думала, а я не хочу. Эрнст точно так же думал. Они Люка не знают, вот в чем беда, может, Люк сам себя не знает.
При мысли о Люке Эрнст затуманился. Тут не секс, какой секс. Романтическая же любовь теперь не та, абсолютно не та. И как потеряешь голову, предварительно деловито сглотнув таблетку. Люди теперь друг за другом следят. Элла подозревает меня. Подозревает, что я ее подозреваю. Возможно, мы правы оба. Вроде той гадости, когда муж следил за женой, а она за ним, ходил ли к причастью. Теперь следят, чтобы предохранялся.
Эрнст стал думать про свою работу. Главы государств, их фавориты сидят за огромным круглым столом, тут же бутылки минеральной воды, переводчики, и такой тягучий, такой тягучий у них разговор. В общем, достаточно нудно.
— Крис и Харли через две недели затеяли ужин. Ты сможешь, надеюсь? — спросила Элла.
— Да, я с той недели на целый месяц застряну в Лондоне.
Они шли домой. Греческая еда камнем давила желудок. Было решено: с греческой едой покончено. Навсегда.
Была первая неделя октября, больше чем за две недели до званого ужина, который затеяли в Лондоне Харли Рид с Крис Донован. В Венеции еще стояло тепло, и на мосту Риальто, площади святого Марка и прочих приманчивых местах кишели толпы. У Маргарет Дамьен, столь недавно еще Маргарет Мерчи, и мужа ее Уильяма шла вторая неделя медового месяца, первую они провели во Флоренции. Оставалось всего несколько дней, и оба писали открытки, сидя в дорогущем кафе Флориана.
— Сука эта Венеция, — сказал Уильям.
— Ты ведь так не напишешь, нет? — сказала Маргарет. — Это пойдет открытой почтой. Люди могут прочесть.
— Не напишу. Зато думаю, — ухмыльнулся Уильям.
Вдруг на Маргарет нашла важность.
— Мыслить тоже надо положительно, — произнесла она. — В конце концов, Венеция уникальна.
Жена ему нравилась, даже, в общем, этой своей моралистикой, тем особенно, что принципиально ни о ком плохо не отзывалась. Старомодно, свежо. И необычно, и все замечали.
Маргарет была из Сент-Эндрюса. Рослая, с Уильяма, может даже повыше чуть-чуть.
— И Флоренция уникальна, но там у тебя сумочку свистнули, — сказал он, набиваясь на новую проповедь. Но она промолчала, и он добавил: — Флоренция тоже паскуда, естественно.
— Флоренция была божественна, великолепна. — Она говорила так, будто Флоренция исчезла с лица земли, сохранясь исключительно у них в памяти.
На ее лицо, руки и ноги лег медовый загар. У него кожа была потемней. Из Маргарет вышло бы рыжеволосое тицианово чудо, если б так не выступали передние зубы. Мелодический голосок делал еще слаще ее наставления. У Уильяма были серые добрые глаза и приятный рот. Он был плотный, не толстый пока. Ей было двадцать три, ему двадцать восемь; познакомились они в Лондоне, во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» на Оксфорд-стрит, меньше четырех месяцев назад. Она первая заговорила:
— Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые.
Он тут же растаял, тем более что только что вдребезги разругался с девицей, с которой прожил чуть не два года, — и как она изумлялась в тот вечер, попозже, в начале двенадцатого, выяснив, что он знаком с одной парой, которую знала одна девушка, с которой они вместе работали в офисе на Парк-лейн — в рекламном агентстве при нефтяной компании. Уильям был младшим научным сотрудником в заведении, где разрабатывали искусственный интеллект, занимался бионикой. Он ей растолковывал эту работу: изучается мыслительный аппарат животных в качестве образца для механических устройств, тут смешанная наука, электроника плюс бионика. Она восхищалась, хотела знать все, все. С таким восторгом ловила каждое слово, что он даже было насторожился, не прикидывается ли она. Ее потрясало, что способность, скажем, кошки концентрировать взгляд на нужном объекте, отсекая ненужный, изучается и воссоздается в наших технических устройствах. Лягушка, пчела, летучая мышь — каждая эксперт по своей части...
