К дружбе с ним я относилась очень серьезно. Но чем старше мы становились, тем меньше я его понимала. Говорил он мне какие-то странные слова: я боюсь потерять власть над собой, "Мне или все или ничего", "Я хочу быть таким, как Онегин, но не таким, как в конце, а таким, как в начале романа"…Тут я сообразила что к чему. Мы поссорились. Потом началась эта волокита: поведение, противоречащее словам, слова, противоречащие поведению. Я мучалась ужасно, вдолбив себе в голову, что у человека может быть только одна любовь. Первая. Все, что происходит после нее, это уже не любовь, а какие-то остатки…
Окончив школу на год позднее меня, он сделал мне предложение. Это так не вязалось со ссорами наших последних лет, что я, подумав: он шутит, отказала ему. Он уехал поступать в летное училище, не простившись со мной. Думаю, в конце концов мы бы поладили с ним, если бы между нами не встал его старший брат. Когда я раскусила Куликова — старшего, младшего мне уже и на дух не надо было. Безусловно, мне было очень жаль Алексея — за то, наверное, что Николай сыграл с ним такую злую шутку. Но эта жалость могла бы мне очень дорого обойтись.
Год или два спустя после того визита, который я запечатлела в пьесе, является снова. Спрашивает, не проходя, не раздеваясь:
— Помнишь, мы с тобой мечтали купить машину и кататься в ней.
— Помню, — ответила я, не догадываясь, к чему он клонит.
— машина ждет тебя у подъезда. Прокатимся.
Я призадумалась на миг. Он пьян. Еле держится на ногах. Ведь разобьемся. Но мне не хотелось обижать его отказом. Уж в этом-то можно ему не отказать… Вот где проявилась она, моя бесшабашность. Уговариваю себя: ну, чего бояться? Он же летчик. Самолеты водит, реактивные. В небе. Неужели уж на земле машину не сможет, как надо, вести? Ведь как-то же он до меня добрался. И не разбился, и не заплутался. Быстро оделась. Вышли. Ночь. Звезды серебряными нитями спускаются с неба. Красота. Сели в машину. И он погнал. За какие-то минуты облетели весь город. Я, конечно, в душе проклинала — не его, себя. Зачем только с ним села? Ведь знала же, что он лихач. Не забыла еще, как в школьные годы он катал меня на мотоцикле. Ватные плечики пришитые к платью, отрывались и черт знает куда улетали. Тогда мне было 16–17 лет. А теперь, слава богу, за двадцать. Пора бы уж и поумнеть. Господи, молилась я, сохрани меня и помилуй. Никогда, никогда я не сяду больше в его машину, пусть это будет хоть "волга", хоть "чайка"… Только благодаря тому, наверное, что была ночь и дороги совершенно свободны от транспорта, не случилось беды. Или сам бог, оценив мою доброту к Алексею, сохранил мне жизнь. Так что когда меня обвиняют в бесчувственности по отношению к нему, я не тороплюсь соглашаться с этими обвинениями. Тем более, что сам Куликов — младший бездушной меня не считал. Только этим, как мне кажется, и можно объяснить его привязанность ко мне и ту настойчивость, с которой он пытался возобновить наши прежние отношения и добиться моей руки.
То, что я согласилась в ту ночь выйти с ним, нетрезвым, из дома и сесть в машину, его, должно быть, окрылило. Торопясь закрепить этот свой успех, вскоре он нагрянул снова. И вновь стал подбивать меня на глупость, еще на одну. Это было уже в школе (тогда я работала первый год и вовсю враждовала с администрацией), куда он заявился, не застав меня дома. По голосу определил, в каком я кабинете. Подождать до перемены, разумеется, не пожелал. Распахивает дверь, почти что входит в класс. Высокий, красивый, осанка гордая, взгляд орлиный. И мне-то хочет нравиться, и всех остальных очаровать: девчат и парней. Особенно парней, чтобы знали, какой у их молодой учительницы жених имеется, и не вздумали ухлестывать за ней…
Не учитывает он одного: в ШРМ ученики не дети, на "ура" их не возьмешь. Видят все: красивый летчик, да пьяный. Посмеиваются, давая мне понять, что всерьез такого жениха принимать не следует. Я не прошу никого из ребят вытолкать незваного гостя. Это было бы чересчур грубо. Пытаюсь справиться с ним сама и по-хорошему. Уговариваю его не мешать, закрываю перед ним дверь. Я закрываю — он снова распахивает. Комплименты мне говорит, предлагает руку и сердце. Зовет меня уехать с ним туда, где он служит, где мне вовсе не надо будет работать (нашел, чем меня прельщать), где я буду жить, как королева.
На перемене я в учительскую и он за мной. Входит так независимо, будто сам тут работает или с проверкой кем-то послан. Снимает шинель, шапку форменную. Перед зеркалом свои темные мягкие волосы вверх зачесывает. А сам не на свое отражение смотрит, интересуется, какое впечатление производит на моих коллег. Ему ничего не известно было; в каких условиях я работаю. Он это и не пытался выяснить. Он занят был лишь сам собой. У него серьезная работа. Он летчик, величина. А что я? должна быть его женой и точка!
Заинтриговал он в этот вечер весь наш женский коллектив. Ситуация была, конечно, критическая. Завучи, опытные женщины, прекрасно понимали, что может случиться ЧП, раз мой дружок навеселе. Это скрыть ведь было невозможно, даже при желании. И хотя бы кто-нибудь пришел на помощь мне, глупой девчонке, подсказал, что надо идти к директору и отпроситься с урока, коли уж мой поклонник так требовательно навязывает мне свое общество в такой неподходящее время. И Алексея никто не одернул, не посоветовал сесть на диванчик и подождать…
Со звонком отправилась я в другой класс. Мой гость — за мной. И все то же самое повторилось. Только я на этот раз уже не выдержала. Бросила класс и убежала домой. Вот уж начальство мое торжествовало! Было у меня потом из-за этого инцидента довольно неприятностей… Можно себе представить, какую бы жизнь устроил мне этот настойчивый поклонник, если бы я вдруг поддалась чувству жалости, которое он мне внушал, и приняла его предложение…
Протрезвившись, он сам, безусловно, понял, что дал маху, переборщил, что после этой дурацкой выходки шансов у него не осталось ни одного, и наконец оставил меня в покое.
Через несколько лет мы с ним встретились еще раз, когда его уже уволили из армии за пьянку. Совершенно случайно оказались мы в одной компании, на чьих-то именинах. Я пришла одна. Он с женой. Увидев меня, сразу же забыл про жену. Подсел ко мне и стал всем собравшимся за столом демонстрировать, каим он может быть галантным кавалером. Заметив, что супруга его косится на меня, я поспешила уйти. Он догнал меня на улице. Всю дорогу до моего дома рассказывал мне, как служил, в основном о ночных полетах. Какой это кошмар — ночные полеты… Я поняла его так: этих самых ночных полетов он панически боялся, из-за чего и пил. Таким бравым он был лишь с виду. Ему, наверное, не следовало идти по стопам старшего брата, становиться пилотом. Но я восхищалась, пока мы учились в школе, Николаем, морским летчиком, в черной форме, с кортиком на боку, писала ему письма, ставила его Алексею в пример…
Позднее мой первый друг окончил институт, стал инженером, но не перестал пить. Где он теперь? Говорят, что спился и пропал. Говорят также, что в этом есть доля и моей вины. Не знаю, что и сказать на это.
Воспользовавшись приглашением Воронова, я стала посещать занятия литературного объединения города, которым он руководил.
Никогда в моей жизни, ни до ни после этого, ничего не было более интересного, чем эти занятия. Учиться к Воронову ходили люди разных возрастов, и мужчины, и женщины, и молодежь. Они приносили свои рассказы, стихи, повести, кто-то даже писал роман. Мы читали все это вслух, потом обсуждали, спорили, горячились — уже одно это было восхитительно. Но когда, терпеливо нас выслушав, начинал высказываться Николай Павлович…
Неказистый внешне, был он прекрасен, когда говорил — содержательно, убедительно, ярко, вдохновенно, без всяких шпаргалок, экспромтом. Не каждый писатель, даже большой мастер письменной речи, может так, в совершенстве, владеть речью устной. С тем, что он утверждал, невозможно было не соглашаться. Его доброта, честность, смелость, сочувствие простому человеку, издерганному повседневными заботами, неустроенностью в быту, изнуренному непосильным трудом, преследуемому несправедливостью, тиранией начальства по месту службы, увлекали нас, молодых, вызывали на откровенность. Мы охотно рассказывали ему о себе, о своих делах, неприятностях. Наши сетования на жизнь, принимая на себя чужую боль, он так вдумчиво, внимательно выслушивал, время от времени жалостливо, со сдержанным вздохом откликаясь: да, да… Это, мол, верно, так бывает, я такое тоже видел. И приходил на помощь каждому из нас, кто в этом нуждался.
И всего-то он старше меня на 7 лет. Но в молодости разница эта кажется огромной. И неспроста. Когда началась война, я пошла в первый класс. А он, окончив ремесленное училище, начал работать на коксохиме ММК. Отца у него уже тогда не было. Жили вдвоем с матерью, терпели нужду. Нелегко жилось нам, Немовым, когда отец был единственным в семье кормильцем. Но мои трудности не шли в сравнение с теми, что выпали на его долю, когда он был еще подростком.
