Алексей. (Один. Берет с тумбочки альбом для фотографий, листает с брезгливым выражением)
Я. (вошла) Ты зачем взял это без спроса? (подошла, захлопнула альбом)
Алексей.(подчеркнуто — вежливо) Ах, простите!
Я. В следующий раз так не делай.
Алексей. А пепельница?
Я. Ой, забыла. Я сейчас.
Алексей. Не волнуйтесь, не стоит.
(достает из кармана пятидесятирублевую ассигнацию, сооружает из нее коробочку, закуривает, стряхивает пепел в коробочку)
Я. (рассердившись) Это лихачеством называется, Лешка! Довольно корчить из себя.
Алексей. (продолжая свое занятие) Может быть, вы мне все-таки покажете альбом?
Я. (Открыла альбом, листаю) могу.
Алексей. Вы хотите мне дать уже ободранный? Будьте спокойны. Я ничего не возьму.
Я. А я и не беспокоюсь. Слушай! Подумай! (указывая на деньги) Ведь это же государственные.
Алексей. (затягиваясь) А мне что? У меня их много. Бумажки.
Я. (с возмущением) Но ведь на этой портрет.
Алексей. (вполне серьезно) Ах, Ленин. Забыл. Простите.
(комкает ассигнацию, затем бросает вместе с папиросой, под стол)
Я. (гневно) Сейчас же возьми деньги или я вышлю их тебе по почте, в конверте.
Алексей. (с грустью) Я буду ждать этого конверта. А вы напишете мне что-нибудь своей грамотной рукой?
Я. Если придумаю что-нибудь интересное.
Алексей. (Листая альбом, встал со стула, пытаясь сесть на край стола)
Я. (Кричу) Не садись на стол.
Алексей. А я хочу! Мы летчики…
Я. Не садись на стол. Он…
Алексей. (очутившись вдруг на полу: столешница держалась на двух гвоздях и задралась, лишь только гость уселся на нее) Ах!
Я. (хохоча) Я же тебе говорила!
Алексей. (как ни в чем не бывало) Мы, летчики, не признаем собственности. Твое, мое…
Я. (сдерживая раздражение) Слушай, Лешка, я думаю, ты не представляешь собой всех летчиков…
Алексей. Как так?
Я. А только жалкую их часть.
Алексей.(нашел в альбоме свое изображение, рвет) Эту жалкую часть еще на части.
Я. (с упреком) Ты же говорил, что ничего не возьмешь.
Алексей. А я и не взял. Только изорвал.
Я. Все равно не честно. И зачем?
Алексей. А что? Вам жаль?
Я. Твою фотографию? Ничуть.
Алексей. Вы говорите правду?
Я. Да! Я лишь тогда врала тебе, когда говорила "люблю". Но тогда я лгала и себе.
Алексей. (Слегка растерянно) Ого! Вы так резко…
Я. А как ты себя ведешь? На вы перешел! Что это еще за глупости. Мужчине не к лицу кокетство.
Алексей. О! Вы повышаете голос. (Подошел ко мне, взял за руку) Вам не нравиться, что я говорю вам "вы". А если я поцелую вас?
Я. (отняв руку) Уйди, противно. Ты опоздал. Я уже выгнала бы тебя, но мне любопытно, зачем ты пришел…
Алексей. (сдержанно) Пожалуйста. Мне недолго и уйти.
(задумчиво) Да…уйти всегда можно быстрее, чем прийти…
Я. (помягче) Но зачем же уходить, даже не сказав, зачем приходил.
Пауза. Молчанием Алексей дает понять, что и без слов должно быть все ясно.
Я. Так ты не скажешь?
Алексей. (почти с восхищением) Ты такая же любопытная девчонка, как и была.
Я. А ты стал еще больше ломаться. И это, поверь, ни к чему.
Алексей. (отбросив наконец притворство) Так что же сказал тебе мой старший братец?
Я. Тут, по-моему, он не солгал.
Алексей. Так что же? Прием…
Я. (удивленно уставившись на него) Что?
Алексей. Прием, прием.
Я. Не понимаю.
Алексей. То есть слушаю. Это по-нашему, по-военному. Так что же он тебе говорил, мой любимый братец?
Я. То же, что и ты мне однажды сказал.
Алексей. Что именно?
Я. Что не любишь меня.
Алексей. (сжав кулаки) Ясно. Все ясно. Прощайте, любопытная девчонка.
Вы очень любопытная девчонка. Таких больше нет. Пожмите мне руку на прощанье.
Я. Твой кулак?
Алексей. Нет… (Взял мою ладонь в обе руки, подержал недолго) Прощайте… Нет, позвольте еще один вопрос.
Я. Спрашивай.
Алексей. Почему вы отказали моему братцу? Из благородства? Слезы обманутой женщины. И прочее?
Я. Не смейся над ней.
Алексей. А я и не смеюсь. Братец отколол номер. Этот вопрос был давно решен. Он просто боялся открыть свою жену, да еще и ребенка. И вдруг! Или… (внезапно ему пришла в голову какая-то мысль, и он почти дружески попросил) Его письма… Ты их, конечно, хранишь… Пожалуйста…
Я. Мы уже попрощались, Лешка…
Алексей. (лихорадочно) Я хочу прочитать одно. Понимаешь? Мне надо. Пожалуйста. Я прочитаю здесь. Любое.
Я. (пожав плечами) Хорошо. (Достаю из тумбочки пачку)
Алексей. (как бы даже брезгливо берет одно, читает. При чтении лицо его становиться все спокойнее, кулаки разжимаются) Все ясно. Вопросов больше нет. (Круто, как по команде, поворачивается, марширует к двери)
Эту сцену читал Воронов. Так как я же всю пьесу ему показывала целиком, и должно быть, пожалел отвергнутого мною парня. Не только родителей моих, вероятно, имел он в виду, но и Алексея, когда заявил мне с осуждением: " Твоя героиня, питая в душе самые добрые намерения, не выбирает средств"…
Возможно, в чем-то мой учитель и прав. Сознательно, тем более беспричинно жестокой я не была в молодости. Но моя решительность в отношении с людьми, особенно мужского пола, порою граничила с беспощадностью. Этого отрицать нельзя. Как-то одна моя знакомая сказала мне: "ты столько вкладываешь силы в каждый свой поступок, что порою бывает просто страшно находиться рядом с тобой."
Это ее наблюдение показалось мне очень интересным. Наверное, я такой и была: любить — так любить, ненавидеть — так ненавидеть. За обиду платить полной мерой. А лучше предупреждать обиды. Не ронять своего достоинства. В любви знать край и не падать. И не кто-нибудь воспитывал меня такой, а мама.
— Побьют тебя — не ходи домой жаловаться. На месте дай сдачу, — говорила она мне, когда я была маленькой. За нее в детстве некому было заступаться, так как она росла сиротой. Мне было у кого просить защиты, но помня это наставление мамы, я сама справлялась со своими обидчиками. Да так старалась, что родители побитых мною мальчишек иногда приходили к моим жаловаться на меня. Но мама не наказывала меня в таких случаях, поскольку сама же учила стоять за себя.
Сейчас, конечно, смешно вспоминать это, но когда-то мне было не до смеха. Причина всех моих детских неприятностей заключалась в моей фамилии: Немова. Мальчишки дразнили меня немцем. И это во время войны с Германией! Сильнее нельзя уязвить ребенка, чем называя его именем всеобщего врага. Можно себе представить, как я набрасывалась на своих оскорбителей. Как дубасила их. Ведь другого способа доказать, что я не немец вовсе, а русская, не было же у меня в 8-10 лет. А так как справедливость в этих драках была на моей стороне, я и побеждала в них. Вероятно, оттого что частенько приходилось мне так тренироваться, была я очень сильной для девочки. Сильной и ловкой. Если учесть еще, что училась хорошо, не имела привычки подлизываться к учителям и кляузничать на товарищей, кроме того, была абсолютно лишена жадности: все, что мама выделяла мне съестного, когда я шла в школу, раздавала тем, кто жил беднее нас, Немовых, (в годы войны это оценивалось по самому большому счету), то станет понятно, за что мальчишки меня уважали и со временем дали другое прозвище — правильная девчонка.
Не помню уже, когда нас с мальчишками разделили на две школы. Семь классов я окончила в женской. В смешанную перешла в восьмом, когда отцу дали однокомнатную квартиру в новом микрорайоне и мы переехали с левого берега Урала на правый. На уроках в этой школе было очень, очень скучно. А на перемене, как и в любой другой, довольно весело. Как-то так случилось, что в один прекрасный момент, бегая в перерыв по классу, я совершенно неожиданно для себя подставила ножку весьма красивому и чрезвычайно сердитому на вид мальчугану. Он в это время тоже несся во всю прыть. И должен был сейчас со всего маху грохнуться о пол. Какое у него в этот миг сделалось лицо яростное. Он сжал кулаки. Надо сказать, что это были не кулаки, а кулачища. Жил подросток в частном доме на поселке Крылова, с детства приходилось ему заниматься физическим трудом, потому-то он и вырастил такие "гири". Он успел рявкнуть что-то очень грубое. Мне были уже известны некоторые его афоризмы: "Курица — не птица, баба не человек", "Не важно, что бумажно, лишь бы денежно было"…
Я не испугалась его кулаков. Если бы я умышленно подкузьмила его, наверное, набедокурив, я тут же удрала бы от него подальше. Но это произошло как бы против моей воли и так неожиданно, что я испугалась не за себя, а за него. Паренек этот даже чем-то нравился мне. Была в нем какая-то грозная уверенность в себе.
Спохватившись, что сделала что-то не так, извернувшись, я успела (даже теперь удивляюсь, как это мне удалось) схватить парнишку и не дала ему упасть. Все это произошло в мгновение ока. Его лицо, только что свирепое и злое, расплылось в улыбке. Он и сам был поражен тем, чему удивилась я: как удалось мне его удержать. И очень обрадовался второму моему поступку. После него даже первый показался ему замечательным. Как я узнала позднее, он был очень горд и самолюбив и, если бы ему пришлось упасть, у всего класса на глазах, даже поколотив, не простил бы он меня. Теперь же, неожиданно оказавшись в объятиях девчонки, он сразу же сумел оценить все мои достоинства. Я показалась ему смелой, интересной девицей, которая хоть и учится хорошо, но не какая-нибудь там нудная зубрилка… После того как изучили роман "Евгений Онегин" и все девчонки стали писать любовные послания ребятам, я написала ему. И этот мой поступок он одобрил. Мы подружились с ним. Вместе ходили в кино, делали уроки. Учился он не ахти как. Но я не гнушалась его двоек. Даже после того, как он остался на второй год в восьмом классе и отстал от меня, мы продолжали общаться. Теперь я должна была оказывать ему большую помощь в учебе: писать за него сочинения. Переводить с иностранного. Особенно ему нравилось, когда я чертила за него чертежи и подписывала: Куликов А. Он читал эту подпись так: Куликова. И весело смеялся. Я ничего не имела против этой шутки.
