И всего-то он старше меня на 7 лет. Но в молодости разница эта кажется огромной. И неспроста. Когда началась война, я пошла в первый класс. А он, окончив ремесленное училище, начал работать на коксохиме ММК. Отца у него уже тогда не было. Жили вдвоем с матерью, терпели нужду. Нелегко жилось нам, Немовым, когда отец был единственным в семье кормильцем. Но мои трудности не шли в сравнение с теми, что выпали на его долю, когда он был еще подростком.
Он был там, где мой отец, где в дыму, в чаду, в огне сгорают люди, а я как бы за их спиной, у них под крылышком. Но эти испытания, хотя и подорвали его здоровье (как и мой отец, с юности страдает он какой-то сердечной болезнью), в то же время пошли ему на пользу: закалили и просветили. До срока вступив в мир взрослых, он рано узнал жизнь и в себе разобрался гораздо раньше, чем я. Окончив среднюю школу, я долго металась в выборе профессии, в том, что хочу писать, никому не признавалась (боялась: засмеют). Он же, окончив ШРМ, затем проучившись всего год в пединституте, бросил его, поехал в Москву и поступил в литинститут. У него хватило на это характера, смелости и таланта. И вот, в 27 лет, он уже сам писатель и других этому делу учит. А я? Когда стану писателем? И добьюсь ли этого когда-нибудь? Через год, окончив институт, я должна буду идти работать в школу. Это отвлечет меня, наверное, от творчества. Ведь трудиться надо будет не как-нибудь, а как следует…
Сколько он знал! Как старался передать нам, своим питомцам, эти познания, ничуть не опасаясь вырастить в ком-либо из нас себе конкурента. Многих писателей я встречала позднее на своем жизненном пути, но такого бескорыстного, открытого человека среди них не видела никогда. Словом, это был идеал для меня и для других, кто у него учился. Правда, не для всех, как потом выяснилось. Кто-то завидовал ему, тайком ненавидел и несколько лет спустя причинил много зла.
Наши занятия проходили в старом здании Дворца культуры металлургов, где литобъединению представлена была небольшая комната. Засиживались мы в ней порою дотемна (ведь счастливые часов не наблюдают). Когда же наконец, спохватившись, Николай Павлович объявлял, что "урок окончен", мы не разбегались кто куда, а, стараясь продлить время общения с учителем, увязывались за ним и, обступив его со всех сторон, как телохранители, провожали до самого подъезда дома, где он жил с семьей.
Всю дорогу, поддерживая беседу с нами, он говорил. Иногда бывало так: вдруг остановится посредине улицы, повернется к нам лицом и развивает только что пришедшую ему на ум мысль, потешно крутя над крупной своей головой короткими руками. Но даже и то, что было смешно и забавно в нем, казалось нам симпатичным и милым. Если было не слишком поздно, мы всей шумной оравой вваливались в его квартиру, и наше занятие продолжалось уже в присутствии жены Николая Павловича Тани, которая частенько сопровождала мужа, когда он шел на работу во Дворец.
Чем ближе узнавала я Воронова, тем больше убеждалась: он именно такой, каким характеризовала его мне моя старшая сестра в тот день, когда состоялось мое знакомство с ним.
Надо сказать, что из всех своих учеников Воронов выделял меня. Я тогда как-никак почти что закончила институт, литфак. Кое-какая теоретическая подготовка у меня уже была. Другие, в основном рабочие люди, не имели и этого. Кроме того, он поощрял мою прямоту и смелость в оценке трудов моих товарищей по перу, если можно в данном случае так громко выразиться. Должно быть, он сам, боясь обидеть начинающих авторов, всегда старался отзываться о них помягче, находил что-то положительное в их работах. В общем не забывал, что он здесь не только писатель, но и педагог. Но резкость была порой просто необходима, когда на занятия нашего кружка являлись совершенно бездарные, случайные люди. Тогда вместо Николая Павловича выступала я. И очень гордилась, если после моего выступления руководителю оставалось совсем немного добавить. Не помню уже, он назначал меня или другие выбирали, но все годы, пока я посещала литобъединение, была я в нем старостой. И вот что мне кажется странным: почти все без исключения юноши (девушек среди нас было очень мало), которых я так беспощадно критиковала, были в меня влюблены, посвящали мне лирические стихи, которые я не удосуживалась даже сохранять, кроме одного — двух. Вот лучшее из них.
Зашуршит дорожка
У соседних окон
Кремниевой галькой.
Вьется, вьется локон
Я пройдусь немножко
А у милой Вальки
С бесшабашной Валькой
Кудри как коральки.
Воробьи бесштанные
В поцелуях Вальки
Копошатся в гнездах.
Крепкая заварка,
Встречи долгожданные
Потому что Валька
Хороши при звездах.
Сердцем пролетарка…
Мои взгляды на жизнь под влиянием Воронова изменились. Но натуру разве изменишь по чьему-то велению? Дома я перестала придираться к отцу. Как и Николай Павлович, он стал для меня на всю жизнь авторитетом. Но там, на занятиях начинающих писателей, не спорить и не критиковать я не могла. Такая уж я уродилась, что мне просто необходимо кого-то или что-то критиковать. Воронов говорил мне: "Критика-это твое второе имя. Смелость — это твой талант". Еще он назвал меня в тот вечер, когда читал мою пьесу, мыслящим человеком, что мне, разумеется, очень польстило. В дневник этих его слов я тогда не записала, но запомнила их навсегда…
Критика, критика… Любой готов покритиковать другого, особенно если ему за это ничто не грозит (Где-нибудь за углом или за закрытой дверью). Но не каждый согласен слушать критику в свой адрес.
Критика, критика — движущая сила истории…
В последний мой студенческий год во всех аудиториях, со всех кафедр звучали эти заманчивые, многообещающие слова. Ведь это же был 1953-54 учебный год. Страна пробуждалась от спячки. Люди, ранее забитые и перепуганные, начали осознавать себя как граждане, распрямляли плечи. Меня, как одну из самых восприимчивых представителей человеческого рода, это слово просто электризовало. Я спала и во сне видела: как бы мне где-нибудь, что-нибудь взять под сомнение. И не мог, естественно, Воронов, который сам на наших занятиях, в своих рассказах осуждал многое в нашей жизни, не одобрять моих критических наклонностей. Он лишь дал мне понять, что критикуя, надо быть правым. Не дай бог, быть неправым и что-то разносить в пух и прах. Но как можно знать наперед и наверняка, прав ты или ошибаешься? Для этого, наверное, и существует учителя, с которыми нужно почаще советоваться.
Николай Павлович стал для меня учителем и в моих литературных опытах, и в жизни, и в педагогической практике, когда, окончив ВУЗ, я стала преподавать в ШРМ. И как учитель, и как педагог старалась я походить на Воронова. Использовала на уроках, стараясь сделать их интересными, все, что узнавала на занятиях во дворце. Не удивительно, что ученикам нравились мои уроки. Они не знали, кто меня учит так работать, с кого я беру пример. Но этого тогда им и не следовало знать. Не говорила я о Николае Павловиче и с коллегами, тем более с завучами. Я не считала нужным открывать им свой секрет. Если бы они хоть раз похвалили мои уроки, я бы им сказала, кто мой учитель, чья это заслуга. Но когда в твоей работе не находят ничего положительного, ссылка на писателя может только подлить масла в огонь. Когда меня ругали, не могла я защищаться именем Воронова, как бы сваливать на него свою вину. Не могла назвать виной то, что сама считала заслугой. И никому, повторяю, не говорила, у кого учусь. Они же, думая, что я вообще ни у кого не желаю учиться, возмущаясь моей неслыханной "нескромностью", глубоко заблуждались на мой счет. У меня был учитель. И друг, и заступник, когда мне уж слишком приходилось туго, можно сказать, спаситель; надеюсь, он, Николай Павлович, подтвердит, что в свое время была я весьма и весьма прилежной его ученицей. И до сих пор остаюсь ею. Он и только он мой учитель. Я настаиваю на этом. Потому что, выбирая себе учителя, мы выбираем судьбу…
На правах любимой ученицы я очень часто бывала у Вороновых. Когда начались у меня серьезные неприятности, буквально не вылезала от них. Там выслушивали меня, успокаивали, наставляли на ум. То, что Николай Павлович женат, любит свою жену (в этом я очень скоро убедилась, наблюдая за тем, как доверчиво, не стесняясь посторонних, ласкается она к нему и как он мягок с нею всегда, по- рыцарски предупредителен), кроме того, еще и порядочный человек, добрый со мной, казалось мне надежной гарантией того, что наши с ним отношения не зайдут слишком далеко.
Незадачи, которые случаются у молодой девушки по работе, пустяк в сопоставлении с тем, что подстерегает ее в личной жизни. Самое страшное, что может произойти с ней, это связь с женатым человеком. На нее обрушивается весь мир. Ее унижают и оскорбляют все, кому не лень. Может, в наши дни с этим стало полегче, но в те годы, когда я была молодой, это был какой-то ужас. Одну мою подругу, обманутую женатым, преданная ему супруга била по лицу и таскала за волосы всенародно, прямо на улице. Можно себе представить, какое впечатление произвела на меня эта сцена, если учесть, что подруга моя была тогда на седьмом месяце беременности. Я как черт ладана боялась ухаживания со стороны женатых. И когда кто-нибудь из них начинал оказывать мне особые знаки внимания, давала такой отпор, что только искры летели во все стороны. Если я чего-то и боялась в юные годы, так это лишь одного — оскандалиться с кем — либо из несвободных мужчин…
