Анджела так изнурена, что мелированные пряди, обычно такие блестящие, стали похожи на сухую солому, это значит, у нее с отцом произошла крупная ссора. Из-за стресса целое дало трещину и стали видны частности (например, отросшие корни волос) – так, по наблюдениям Заммлера, бывало довольно часто. Элья, видимо, ужасно рассердился на нее, и она попыталась отвлечь его внимание. При помощи посетителей. Потому и впустила Айзена. Но Айзен из породы улыбчивых маньяков. Угрюмый депрессивный тип. Очень угрюмый. Из нарядного шелкового костюма, в котором он десять лет назад в Хайфе ходил с Заммлером в кафе поговорить о Шуле, вышла бы неплохая обивка для гроба. Айзен, безусловно, заслуживал того, чтобы о нем позаботились. Для того и существовал Израиль – место, собирающее убогих. Но теперь Айзен вырвался оттуда. Услышал яростно-веселую музыку Америки и решил действовать. Прямиком полетел к богатенькому родственнику. А богатенький родственник оказался в больнице с чем-то вроде скрипичного колка в горле. Всем сразу приспичило донимать умирающего, как будто это какой-то инстинкт.
– Элья счел Айзена забавным? Сомневаюсь.
На макушке у Анджелы была игривая черно-белая кепочка, под цвет туфель. Сейчас она так низко опустила голову, что стала видна большая лайковая пуговица в середине, где сходились складки.
– Поначалу, думаю, да. Айзен сделал с папы несколько набросков. А потом попытался их ему продать. Папа на них едва взглянул.
– Ничего удивительного. Ума не приложу, где Айзен взял деньги на билет до Америки.
– Может, скопил? Он сердит на вас, дядя.
– Догадываюсь.
– За то, что вы его не навестили, когда приезжали в Израиль во время войны. Он говорит, этим вы его обидели.
– Мне все равно. Я не для того туда ездил, чтобы засвидетельствовать почтение бывшему зятю, да и вообще мне было не до визитов.
– Он пожаловался на вас папе.
– Уму непостижимо! – сказал Заммлер. – Все сговорились мучить человека всякими глупостями. В такое время!
– Но папа интересуется разными вещами. Если жизнь вдруг замрет, это будет ненормально. Хотя огорчать его, конечно, нехорошо. Кстати, я тоже его рассердила.
– Сердиться ему сейчас, полагаю, нежелательно.
– Я считаю, ему надо перестать разговаривать с этим жирным Видиком. Вы ведь знакомы с его адвокатом?
– Разумеется, мы встречались.
– Видик звонит четыре-пять раз на дню. Меня отец на это время выгоняет. Они по-прежнему покупают, продают, играют на бирже. Еще, наверное, обсуждают завещание, иначе папа не просил бы меня выйти.
– Подозреваю, Анджела, что то, чем ты расстроила отца, с мистером Видиком не связано. Наверное, ты хочешь мне об этом рассказать?
– Да, думаю, будет лучше, если вы узнаете.
– Вступление не сулит ничего хорошего.
– Хорошего действительно мало. Это случилось, когда мы с Уортоном Хоррикером ездили в Мексику.
– Мне казалось, Элья не возражал против вашей поездки. Уортон вроде бы нравится ему.
– Вот именно. Он надеялся, что мы поженимся.
– А вы не собираетесь?
Анджела поднесла к лицу сигарету, зажатую между указательным и средним пальцами. Движения, обыкновенно грациозные, сейчас казались горестно-тяжелыми. Она покачала головой. Глаза наполнились слезами и покраснели. Значит, дело в Хоррикере. Заммлер подозревал что-то подобное. Ему всегда было трудновато понять, откуда у Анджелы, в ее-то привилегированном положении, берется столько проблем. У нее же вроде бы все есть, чего же ей еще? Живет на доходы с полумиллионного состояния в необлагаемых налогом муниципальных облигациях. Элья много раз об этом говорил. Кроме денег ей досталось шикарное сексуально привлекательное тело, талантливое в том, что называется volupté [75]. Анджела заставляла Заммлера вспоминать французский эротический лексикон, освоенный им в годы учебы в Краковском университете благодаря Эмилю Золя. Le Ventre de Paris [76]. Les Halles [77]. Аппетитные фрукты продает аппетитная женщина – настоящий фруктовый сад. Volupté, seins, épaules, hanches… Sur un lit de feuilles… Cette tiédeur satinée de femme… [78] Браво, Эмиль! И, конечно, когда земля дрожит, сады страдают. Бывает и так, что все груши осыпаются с веток. Это было понятно Заммлеру, вызывало у него сочувствие. Но у Анджелы трудности и страдания как будто бы не прекращались. Она постоянно наталкивалась на невидимые преграды, и от этого возникали осложнения настолько болезненные, что Заммлер даже спрашивал себя, уж не является ли volupté одной из самых горьких и странных напастей для женской души. Эротическая откровенность Анджелы вызывала у него такое чувство, будто он видит ее в спальне. Его пригласили войти, и он стоит, не зная, куда себя деть. Очевидно, она считала, что он непременно должен изучить изнанку современной американской жизни. На самом деле такие подробности не были ему нужны, и все же он считал, что избыток информации лучше, чем недостаток. И США, и СССР Заммлер воспринимал как утопические проекты. Восток стремится обеспечить рабочих и крестьян низкосортными товарами: ботинками, шапками, вантузами, жестяными тазиками. Запад делает акцент на определенных привилегиях и радостях. Мечтает нагишом окунуться в воды райского блаженства. Но к удовольствию всегда примешивается нотка отчаяния. Космической капсулой здоровья управляет смерть, и свет золотого солнца утопии ежесекундно сменяется темнотой.
– Так значит, вы с Уортоном Хоррикером поссорились?
– Он на меня сердится.
– А ты на него нет?
– Пожалуй, нет. Я, наверное, неправа.
– Где он сейчас?
– Должен быть в Вашингтоне. Он занимается какой-то статистикой по противоракетам. Это исследование ему заказал тот блок сената, который не одобряет ПРО. Я в этом ничего не понимаю.
– Очень жаль, что ваши отношения разладились именно сейчас, когда тебе и без того хватает огорчений.
– Боюсь, папа обо всем узнал.
В лице Анджелы, как и в лице Уоллеса, была какая-то младенческая мягкость, инфантильная мечтательность. Видимо, Грунер с женой в свое время слишком сильно хотели детей, и впоследствии это наложило отпечаток на их развитие. За секунду до того, как заплакать, Анджела взглянула на Заммлера, и он поразился, увидев ее подлинный облик. Приоткрытые губы, наморщенный рот, беззащитная кожа – младенец! Но при этом глаза не утратили оттенка эротического опыта.
– Обо всем – это о чем?
– О том, что случилось в Акапулько. Я тогда не придала этому большого значения. И Уортон тоже. Нам захотелось просто получить удовольствие. Мы познакомились с одной парой и решили вместе с ними развлечься.
– Что за развлечение?
– Сексуальное. Вчетвером.
– С чужими людьми? Кто они?
– Они были совершенно нормальные. Мы встретились на пляже. И женщина это предложила.
– Обмен партнерами?
– Ну да. Сейчас такое делают, дядя.
– Я слышал.
– Вы, наверное, испытываете ко мне отвращение.
– Я? Нет. Все это вообще-то не ново. Мне только жалко, что подобные вещи сегодня выглядят как-то глупо. Раньше профессионалы сексуальной сферы зарабатывали себе на жизнь, исполняя определенные номера на холостяцких вечеринках или перед туристами в эротических цирках на Пляс-Пигаль. А сегодня обычные люди: домохозяйки, конторские служащие, студенты – делают примерно то же самое, просто чтобы не показаться необщительными. Я не понимаю, в чем смысл. Может,
