хотя при встрече и заставлял его приподнимать нависшие над очками шелковистые седеющие спутанные брови. На Бродвее не имело смысла быть внимательным наблюдателем, туристом (есть ли вообще на земле хоть какое-нибудь место, достаточно стабильное, чтобы совершать по нему туры?), философствующим фланером. Эта улица-феномен в каком-то смысле сама приобрела способность собой интересоваться, себя наблюдать. Она сознавала собственную извращенность. Испытывала отчаяние. Страх. Ужас. Здесь можно было видеть, как душа Америки борется с историческими проблемами, пытается добиться невозможного, неистово переживает состояния, по определению статичные. Ее подвергают осмыслению, но и она пытается мыслить, действовать. Представлять интерес. Заммлер считал, что желание представлять интерес – одна из причин стремления к безумию. Сумасшествие – это интересно. Это попытка человека освободиться от мощного гнета организованного контроля. Поиск магических крайностей. Базовая форма религиозной жизни.
«Впрочем, погоди-ка», – остановил себя Заммлер. Даже в безумии присутствует немалая доля игры, актерства. Где-то в глубине всегда прочно коренится ощущение того, что является нормой человеческой жизни. Норма – это исполнение долга, верность привязанностям, труд. Люди каждый день являются на работу. Невероятно! Садятся на автобус и едут на фабрику. Открывают магазин, что-то подметают, что-то заворачивают, моют, считают, кого-то обслуживают, управляют компьютером. Как бы они в глубине души ни бунтовали, в каком бы отчаянии ни были, как бы ни боялись, какими бы изношенными себя ни чувствовали, они ежедневно и ежевечерне выполняют свои обязанности. Поднимаются и спускаются на лифте, сидят за письменным столом, крутят руль, чинят машины. Чтобы такое непостоянное и беспокойное существо, такое любопытное нервное животное, подверженное множеству болезней, страдающее от душевных ран и от скуки, сковывало себя такой дисциплиной, так себя муштровало и регулировало, брало на себя такую ответственность и демонстрировало такое стремление к порядку (даже в беспорядке)? Как это возможно? Загадка… В любом случае на безумие всего не спишешь. Правда, можно сказать, что дисциплинированные зачастую убийственно ненавидят недисциплинированных. Поэтому рабочий класс – не только воплощение дисциплины, но и резервуар ненависти. Поэтому служащий, сидящий в окошке, не может простить тем, кто приходит и уходит, их кажущейся свободы. А бюрократу нравится, когда убивают людей, ведущих неупорядоченную жизнь. Пусть бы, дескать, их всех поубивали.
Что видишь на Бродвее, пока идешь к автобусной остановке? Репродукции всех человеческих типов: копии варваров, краснокожих, жителей островов Фиджи, денди, охотников на бизонов, отчаянных бандитов, гомосексуалистов, эротических фантазеров, синих чулков, принцесс, поэтов, художников, золотоискателей, трубадуров-партизан. Здесь и новый Че Гевара, и новый Томас Беккет. Бизнесмены, солдаты, священники и косные обыватели представлены в оригинале, их не копируют. Они не соответствуют эстетическим стандартам. По наблюдениям мистера Заммлера, люди, когда им дают простор, свободу и идеи, начинают себя мифологизировать. Создавать о себе легенды. При помощи воображения раздувают собственный образ, чтобы подняться над ограничениями обыденной жизни. А благодаря чему обыденная жизнь становится таковой? Не может ли какой-нибудь гений сделать с обыденностью то же, что Эйнштейн сделал с материей? Открыть ее энергетику, ее излучение? Так или иначе, этого пока не произошло. В наш век грубого видения взволнованный дух стремится вырваться из оков повседневности, отделить себя от других представителей своего вида и от их жизни, надеясь, вероятно, что удастся также спастись от их смерти. Для того чтобы совершать возвышенные поступки и снабдить свое воображение признаками исключительности, как будто бы необходимо быть артистом. Это тоже разновидность безумия. Безумие всегда считалось самым благоприятным состоянием для цивилизованного человека, готовящегося совершить подвиг, поскольку оно наиболее совместимо с идеалом. Большинство из нас, удовлетворенные таким положением вещей, воспринимают определенный сорт безумия как выражение преданности и готовности служить высшим целям. Но высшие цели появляются не всегда.
Если мы собираемся завершать наши дела на земле – по крайней мере, их первую великую фазу, – нам лучше бы все это подытожить. Только сжато. Как можно лаконичнее. «Ради бога! Придерживайтесь таких взглядов, которые можно выразить коротко!» – сказал Сидней Смит.
Итак: обезумевший биологический вид? Да, возможно. Хотя безумие – тоже маскарад, порождение глубинного разума, результат нашего отчаянного страха перед вечностью и бесконечностью. Сумасшествие – диагноз или вердикт многих великих врачевателей и ученых, разочаровавшихся в человечестве. Человека рикошетом поразили его же собственные силы! И как быть? Если говорить об актерстве, то вспомним, к примеру, Маркса, этого яростного взбалтывателя мира. Он утверждал, что революции прошлого делались в исторических костюмах: сторонники Кромвеля наряжались ветхозаветными пророками, а те, кто брал Бастилию, – римлянами. Только пролетариат способен совершить первую неподражательную революцию. Ему не нужен наркотик исторических реминисценций. В силу своей необразованности, рабочий класс лишен моделей для подражания, следовательно, его действия будут чисты. Как и многие другие, Маркс головокружительно высоко ценил оригинальность, полагая притом, что оригинальным может быть только пролетариат. Скоро история перестанет отождествляться с поэзией. Жизнь человечества освободится от копирования самой себя. Освободится от искусства. «О нет! Нет и нет!» – подумал Заммлер. Все вышло совсем не так. Искусство только разрослось и превратилось в нечто хаотичное. Стало больше возможностей, больше актеров, обезьян и клоунов, больше изобретений, вымысла, иллюзий, фантазии, отчаяния. Жизнь грабит Искусство, завидуя его богатству, и разрушает его, пытаясь им стать. Она лезет на картины, втискивается в разнообразные формы. Только погляди (Заммлер поглядел) на подражательную анархию улиц. Чего здесь только не увидишь! Френчи Мао, кукольные костюмчики-унисекс, сюрреалистические доспехи… А некоторые доктора философии (Заммлер встречался и разговаривал с ними), одеты как возницы дилижансов на Диком Западе. Все они хотят быть оригиналами, а оказываются производными. Чьими? Индейцев-паютов, Фиделя Кастро? Нет, голливудских статистов. Они подражают мифу, бросаются в хаос в надежде приобщиться к высшему сознанию, прибиться к берегу истины. Лучше, считал Заммлер, признать неизбежность подражания и подражать хорошему. Древние это понимали. Они не представляли себе величия без копирования образцов. Нельзя быть самой вещью, Реальностью. Нужно довольствоваться символами. Сделать целью имитации достижение высокого качества. Смириться с опосредованностью и изобразительностью. Но выбирать только лучшие изображения. Иначе человек так и будет тем неудачником, которым сейчас себя видит: мистером Заммлером, обо всех сожалеющим, с воспаленным сердцем.
Прежде чем сбежать отсюда, скакнув на Луну, мы должны еще подумать об этом. Ну а что касается восемьдесят шестого автобуса, то ездить на нем даже поздно вечером вполне безопасно.
IV
При докторе Грунере круглосуточно дежурила собственная медсестра. Войдя, Заммлер увидел женщину в униформе, сидящую у постели. Больной спал. Заммлер шепотом назвался.
– Дядя? Ах да, он говорил, что вы, возможно, придете, – сказала медсестра так, будто передавала не самый приятный прогноз.
Из-под ее накрахмаленной шапочки выбивались сухие крашеные волосы. Мясистое, не первой молодости лицо казалось здоровым и начальственным. Глаза глядели властно.
