Кроме того, в глубине души я, конечно, сердилась на учителя за то, что так долго, больше двух лет, держал он меня в незаслуженной опале. Сердилась, смеялась, а потом, несколько лет спустя, проснувшись как-то утром рано, сделала в дневнике вот такую запись:
Ах! Какой мне приснился сон
Ты так ни к кому не
Вещим ведь оказался он.
прибьешься.
Вы меня целовали
Ты так никогда не пробьешься.
у всех на глазах,
Так ты себя погубишь.
Не заботясь о том.
А сами меня целовали в губы.
Что потом
Могут люди сказать…
Я молчала,
Где была в эту пору?
Предсказаниям тем
Как оставила Вас без надзору,
и поцелуям внимала.
Хотя бы в моем сне,
Я не знала, что это сон.
Ваша Таня?
Был, наверное, длинный он.
Говорили Вы, словно гадали
И спросила я, к Вашей
Мне:
Большой голове прижимаясь
— Ты некрасивая, Валя…
И ничуть не жеманясь:
А сами меня целовали.
А бы я краше,
Но не такой бесшабашной,
— Ты дерзка, безрассудна,
Разве Вы бы тогда
Слишком!
целовали
Как какой-то бедовый
Ту, другую, хорошую Валю,
мальчишка
Жизнь твоя будет очень
Хотя бы в моем сне?
трудной.
И вы тихо ответили: нет…
Предсказывая мне дни невеселые, Николай Павлович пытался насторожить меня, хоть немного укротить и оградить от неминуемой беды. О себе же не беспокоился вовсе, считая, что ежели он, писатель, чьи произведения проходят цензуру и пока без всяких осложнений; вполне лояльный гражданин, в отличие от меня, не позволяющий себе идущих вразрез с политикой партии выступлений на людях, то он застрахован от всяких напастей. И как же он глубоко заблуждался, так рассуждая. Забыл, в какой живет стране. А ведь тогда шел всего-навсего 1959 год, то есть минуло только три года с тех пор, как миру всему было доказано: чтобы погубить человека в советской стране, очень мало надо. Нужно лишь, чтобы этого кто-то очень сильно захотел…
Что мне готовит будущее, я и без " гаданий" Воронова прекрасно знала. И писала уже об этом. Понимала, что рискую, продолжая везде и всюду высказываться от чистого сердца, щеголяя своей смелостью. Ждала беды, но все же надеялась, что придет она не так скоро. Только после того, как успею что-то значительное сделать-дописать, например, свой антипартийный роман. Наивная, так они, враги мои, сидели бы и ждали, когда я "развернусь". Сигналы же поступали в КГБ со всех сторон…
Одну уступку тем, кто держал меня на прицеле, я сделала: ушла из школы. Верила: в библиотеке, в этом "тихом" учреждении, отсижусь, пока роман не закончу. Как бы не так!
Заведующая, которая плакала, не соглашаясь отпустить меня, когда я соскучившись в безмолвии читального зала, надумала вернуться в школу, изводила меня, когда я работала под ее руководством, своей повышенной чувствительностью и партийной бдительностью, везде и во всем усматривая крамолу.
Как-то сделала я пачку из книг для какого-то филиала, обернула в газету и не заметила на ней портрета Ленина. Что тут было! Настоящую истерику закатила, оскорбившись за вождя мирового пролетариата, эта коммунистка с большим стажем. Каких только обвинений не бросила мне в лицо:
— Вам 25! По годам я вдвое старше вас. Но в душе я моложе, потому что нет для вас ничего святого! — она ползала на коленях перед той злополучной пачкой, сдирая с книг газету и как бы молясь на портрет.
Я сама тогда, повторяю, критикуя коммунистов, ни на йоту не сомневалась в Ленине, но на раболепие седовласого ребенка мне было смешно смотреть. Что бы она, застрявшая в прошлом партийка, сказала теперь, если бы дожила до наших дней и посмотрела, что делается вокруг…
Ее обвинения в свой адрес не оставила я, разумеется, без ответа. И поклясться готова, что после этого нашего неприятного для обеих разговора, не мешкая ни часа, отправилась моя идейная противница "на горку" ("горкой" в Магнитке в те времена называли горотдел КГБ), чтобы сообщить властям о вопиющей "аполитичности" одной из ее подчиненных, чем, дорисовав начатый Кривощековой, Лионовой, Платовой портрет "антисоветчицы", ускорила приход ко мне незваных гостей.
Всецело поглощенная просветительской деятельностью в городе, ставя общественное мнение выше личного, проглядела она в свое время собственного сына. Он умер от туберкулеза легких в тридцатилетнем возрасте. Этой жертвы ради "светлого будущего" человечества ей казалось недостаточно. Очень хотелось верноподданной до умопомрачения Марии К. с помощью карательных органов и моей жизнью распорядиться по-своему. У кого нет головы на плечах, тому ничего не стоит лишить ее и других…
***
Красные маки, маки махровые
Буйно цветут в саду.
Юные годы, годы суровые —
Беда обгоняет беду.
Маки увянут, осыпятся маки,
И обнажится плод.
Что после этой отчаянной драки
Совесть в душе найдет?
На следующий после обыска день, рано утром, я должна была явиться в горотдел на допрос. И, разумеется, не заставила себя долго ждать. Одетую и причесанную, как вчера, празднично, меня встретили на проходной. Галантно расшаркиваясь, распахнули передо мной одну дверь, другую. Поддерживая под локоток, ввели в казенно пахнувший дерматином кабинет и усадили на самое "почетное" место — напротив следователя (это был худой грузин, не успевший побриться, когда-то, должно быть, черный, как смоль, но к тому времени заметно выцветший и слегка позеленевший, как плесень, с желтыми ногтями, насквозь прокуренными), который, наспех выполнив необходимые в подобных случаях формальности, сразу же приступил к "делу": принялся, выражаясь современным языком, "вешать мне лапшу на уши", — доказывать, что я, такая-то и такая-то, в нарушение таких-то и таких-то статей Уголовного кодекса, за что мне полагается наказание сроком от стольки-то до стольки лет, занимаюсь, во-первых, антисоветской пропагандой, во-вторых, шпионской, в пользу английской разведки, (?!), деятельностью, а в — третьих, и это кажется им наиболее обидным, сама страдаю по вине того, кто за кратчайший срок сумел преданную партии и правительству комсомолку так, до неузнаваемости, перевоспитать, сея смуту в городе через свое литобъединение…
Воронов? Они решили связать меня с ним одной веревочкой? Его привлечь к ответу? Вот это был сюрприз для меня! Но за какие грехи? Испытывая историю на себе, играя с огнем, я знала, на что иду. А он в чем виноват? Лишь тем, наверное, что всякий раз, когда я попадала в очередной переплет, неизменно приходил мне на помощь и выручал? За это, согласно их подлой логике, я должна была, спасая собственную шкуру, его предать? Ловко закручено, ничего не скажешь! Но ведь исторических опытов своих я еще пока не завершила. И теперь, перед лицом реальной опасности, мне по-прежнему больше всего хотелось узнать, что будет дальше, чем это для меня закончится, если я в 59, а не в 37 году, после обыска, прозвучавшего как предупреждение, как сигнал тревоги, презрев его, буду вести себя, как и до него, не каяться, не выкручиваться, не отрекаться от своих убеждений, а настаивать на них, критиковать?
Очутится за решеткой в результате подобных исследований в пятидесятые годы возможность, безусловно, была. (Сейчас, в 90-е, это доподлинно известно). Но тогда, в 25 лет, полная физических и душевных сил, не зная, что такое тюрьма, я не боялась ее. Наоборот, до крайности любопытной и вездесущей, какой я была с детства, мне даже хотелось туда попасть. И это на себе проверить. А коли уж это было так, если собственную шкуру спасать я не собиралась, то и губить кого бы то ни было, тем паче друга и учителя своего, не было у меня никакой надобности…
Свое осуждение недостатков в нашей жизни я оценивала иначе, нежели они, прислужники КПСС и правительства; возглавляемого Хрущевым. Поэтому с обвинениями в свой адрес не согласилась, заявив:
— Нет, я не против советской власти, я за нее. Но против партии. Была, есть и буду, что бы вы со мной за это ни сделали. Тюрьма? Пожалуйста. Посадите — только докажите, что я перед вами права. А она, правота моя, мне всего дороже…
Наверное, они рассчитывали, что искренняя до глупости, я и о Воронове, если вздумаю за него заступаться, скажу примерно то же, что и о себе, что в его протесте, как и в моем, еще нет состава преступления и, следовательно, в том, что он своих учеников настраивает так воинственно, не его вина, а заслуга перед обществом. Очень надеялись они, должно быть, на так и прущую из меня откровенность. (Моя легкомысленная челочка, видимо, сбивала их с толку).
Но я, нутром чувствуя, чем обернется для писателя такая попытка защитить его честным способом, вообще как бы отказалась его защищать. И стала сама на него нападать. Обвинять, но не в том, за что готовились расправится с ним эти "любители жизни спокойной, согласия и тишины", а в прямо противоположном. С врагом, как известно, бороться надо его же оружием. Оружием этих аферистов (а именно такое мнение о них сложилось у меня во время обыска, теперь же, во время первого допроса, лишь только чекист мне предъявил обвинение в шпионаже, которое я вообще пропустила мимо ушей, и открыл свои планы относительно Воронова, это мое мнение о них, как о жуликах, еще прочнее укрепилось), повторяю, оружием этих мошенников была хитрость и ложь. Посему, чтобы оказаться ими не одураченной, и мне пришлось, отбросив щепетильность и свою привычную прямолинейность, перестроиться на ходу и врать им так же, как и они мне, без зазрения совести.
