Бенедикт Спиноза - Этика

Человеческое тело для своего сохранения нуждается во многих других телах (по пост. 4 части 2). Но то, что составляет форму человеческого тела, состоит в том, что его части сообщают друг другу свои движения некоторым определенным образом (по опр. перед леммой 4, которое см. после пол. 13 части 2). Следовательно, то, что содействует сохранению того отношения между движением и покоем, которое существует в частях человеческого тела относительно друг друга, сохраняет форму человеческого тела и, стало быть, делает то (по пост. 3 и 6 части 2), что тело человеческое может получать разные впечатления и само может действовать на внешние тела разными способами; и поэтому (по пред. пол.) есть благо. Далее, то, что заставляет части человеческого тела принять другое отношение движения и покоя, производит (по тому же опр. части 2) то, что человеческое тело принимает другую форму, т. е. (как это ясно само собой, и об этом мы говорили в конце предисловия к этой части) что тело человеческое разрушается и, следовательно, становится совершенно не способным испытывать разные впечатления, и потому (по пред. пол.) есть зло, – что и требовалось доказать.

Насколько это может быть вредно или полезно душе, я объясню в пятой части. А здесь нужно заметить, что под смертью тела я разумею то, когда его части располагаются таким образом, что они принимают другое взаимное отношение движения и покоя. Ибо я не отваживаюсь отрицать того, что тело, даже сохраняя свое кровообращение и все другое, от чего, как думают, зависит жизнь тела, может тем не менее принять другую, совершенно отличную от своей природу. Нет никакого основания, которое заставило бы меня утверждать, что тело умирает только тогда, когда превращается в труп; даже сам опыт убеждает, по-видимому, в другом. Действительно, иногда бывает, что человек претерпевает такие изменения, что после них едва ли можно сказать, что это тот же человек. Так, например, я слышал рассказ об одном испанском поэте, который страдал какой-то болезнью, и хотя потом выздоровел, однако до такой степени забыл свою прежнюю жизнь, что написанные им басни и трагедии не считал своими; и, конечно, его можно было считать взрослым ребенком, если бы он забыл и родной язык. А если это кажется невероятным, то что мы скажем о младенцах, природу которых человек взрослый считает до такой степени отличной от своей, что его нельзя было бы убедить в том, что он был когда-то ребенком, если бы он не делал о себе заключения по другим? Но чтобы не подавать суеверным людям причины поднимать новые вопросы, я предпочитаю оставить это нерешенным.

Что ведет к сообществу людей или содействует тому, чтобы люди жили согласно, то полезно, и напротив, то, что вводит в гражданское общество раздор, есть зло.

Ибо то, что содействует тому, чтобы люди жили согласно, вместе с тем содействует и тому, чтобы они жили по руководству разума (по пол. 35 этой части), и поэтому (по пол. 26 и 21 этой части) есть благо, и (по тому же основанию) то, напротив, есть зло, что вызывает раздоры, – что и требовалось доказать.

Радость прямо не есть зло, но добро; печаль же, напротив, прямо есть зло.

Радость (по пол. 11 части 3 с его схолией) есть аффект, которым усиливается или поддерживается способность тела к деятельности; печаль же, напротив, есть аффект, который уменьшает или сдерживает способность тела к деятельности; поэтому (по пол. 38 этой части) радость есть прямо добро и проч., – что и требовалось доказать.

Веселость не может иметь излишества, но всегда есть добро, а, напротив, меланхолия всегда зло.

Веселость (см. опр. ее в схолии пол. 11 части 3) есть радость, которая, поскольку относится к телу, состоит в том, что все части тела одинаково получают впечатления, т. е. (по пол. 11 части 3) в том, что способность действия тела усиливается или поддерживается, так что все его части получают одинаковое взаимное отношение движения и покоя; и поэтому (по пол. 39 этой части) веселость всегда есть добро и не может иметь излишества. Но меланхолия (см. также опр. ее в схолии пол. 11 части 3) есть печаль, которая, поскольку относится к телу, состоит в том, что совершенно уменьшает или задерживает способность тела к деятельности; поэтому (по пол. 38 этой части) – всегда зло, – что и требовалось доказать.

Игривость может иметь излишество и потому быть злом; скорбь же постольку может быть добром, поскольку игривость или радость есть зло.

Игривость есть радость, которая, поскольку она относится к телу, состоит в том, что одна или несколько частей его испытывают больше впечатлений, чем остальные (см. опр. ее в схолии пол. 11 части 3), и сила этого аффекта может быть так велика, что берет перевес над остальными действиями тела (по пол. 6 этой части), упорно держится в нем и потому препятствует тому, чтобы тело было способно испытывать многие другие впечатления; потому игривость (по пол. 38 этой части) может быть злом. Затем, скорбь, которая, наоборот, есть печаль, рассматриваемая сама в себе, не может быть добром (по пол. 14 этой части). Но так как ее сила и возрастание определяются силой внешней причины сравнительно с нашей силой (по пол. 5 этой части), то мы можем представить бесчисленные степени и состояния силы этого аффекта (по пол. 3 этой части), и поэтому можем представить его таким, который может сдерживать игривость, чтобы она не имела излишества, и сообразно с этим (по первой части этого пол.) подействовать так, чтобы тело не сделалось менее способным; и значит, постольку этот аффект может быть добром, – что и требовалось доказать.

Любовь и пожелание могут иметь излишество.

Любовь есть радость (по опр. 6 афф.), сопровождаемая идеей внешней причины. Таким образом, – игривость (по схолии пол. 11 части 3), сопровождаемая идеей внешней причины, есть любовь; и, следовательно, любовь (по пред. пол.) может иметь излишество. Затем, пожелание бывает тем больше, чем больше аффект, из которого оно вытекает (по пол. 37 части 3). Поэтому как аффект (по пол. 6 этой части) может брать перевес над остальными действиями человека, так и пожелание, вытекающее из этого аффекта, может брать перевес над остальными пожеланиями и, следовательно, может иметь такой же излишек, какой имеет игривость, как мы это показали в предыдущем положении, – что и требовалось доказать.

Веселость, которую мы назвали добром, легче представить, чем наблюдать. Ибо аффекты, которыми мы обуреваемся ежедневно, относятся большей частью к какой-нибудь части тела, которая преимущественно перед другими испытывает их действие, и потому аффекты как нельзя более доходят до излишества и до такой степени удерживают душу на созерцании лишь одного предмета, что она не может мыслить о других; и хотя люди подвержены весьма многим аффектам, и потому редко встречаются такие, которые всегда борются с одним и тем же аффектом, однако бывают и такие, в которых упорно держится один какой-нибудь аффект. В самом деле, мы иногда видим, что люди до такой степени испытывают на себе действие одного предмета, что, хотя он и отсутствует, они думают, однако, что имеют его перед собой; если это случается с человеком не спящим, то мы называем его бредящим или помешанным. Так же точно мы считаем помешанными тех, которые находятся в любовной горячке и день и ночь бредят только о возлюбленной или о продажной женщине, так как они обычно вызывают смех. Но когда корыстолюбец не думает ни о чем другом, кроме наживы и денег, а честолюбец, – о славе и проч., мы не считаем их бредящими, так как они бывают обычно тягостны для других и считаются достойными ненависти. Но на самом деле корыстолюбие, честолюбие, сластолюбие и проч. суть виды бреда, хотя они и не причисляются к болезням.

Ненависть никогда не может быть добром.

Человека, которого мы ненавидим, мы стремимся уничтожить (по пол. 39 части 3), т. е. (по пол. 37 этой части) стремимся к тому, что есть зло, следовательно, и пр., – что и требовалось доказать.