Он разглядывал свой бокал, словно это был хрустальный шар для гаданья.
- Но когда человеку шестьдесят... - сказал я.
- Все равно опять возникает выбор. Господин поэт, вы позволите мне немного пофантазировать? Большие восковые свечи, когда они новые, горят крохотным живым веселым пламенем, горят с упоением, как бы приговаривая: "Посмотри, как неприметны мы были, смотри, мы горим, подойди, обогрейся, старина, у тебя холодные руки. Но ты не осмеливаешься, потому что понимаешь, как мало мы значим, ты уже встречал нас раньше, и ты знаешь о нас с той первой встречи, ты знаешь, что мы можем жить в тебе как возможности. Тебе следовало бы отшатнуться от нас". Разве не об этом писал старый добрый Ибсен, у молодого Ибсена это и есть самое страшное. Возможности. Мир смотрит на тебя и говорит: "Ты должен увидеть меня, прежде чем постареешь".
Откуда в нем этот пафос? Неужели я его зажег, и кто из нас этот пафос отражает?
- Вы хотите сказать, что человек в конце концов смиряется с самим собой, хотя и сопротивляется?
Он выпрямился, поправил галстук и весь как бы распрямился.
- Это звучит так банально, так безлико. Писатели боятся банальностей и поэтому смотрят на них вытаращив глаза. Но избежать их не могут, ведь банальное просто и правдиво.
Я сдержал улыбку - это не вписывалось в мой стиль поведения.
- Конечно, у нас, писателей, много недостатков. Нам не хватает фантазии поверить в невероятное: что один и тот же человек может выиграть дважды.
- Да, и это тоже. Смириться с самим собой - туманная фраза, она означает все и ничего, психологический термин. Признать свои возможности вот что вы уже сказали.
- Которые вы все-таки предпочитаете рассматривать только как возможности.
- Да, черт побери!
"Черт побери!" - неужели я внушил ему эту фразу? Один из нас должен утвердить свое "я" здесь, в этой гостиной, кто-то должен победить. Она была такой же, как в начале. И все-таки теперь казалась подделкой. Я немного удивился, ведь все могло быть иначе. Я снова взял бокал, чтобы соприкоснуться с каким-то реальным предметом. Зажег сигарету и сказал сам себе (все-таки я привык держать себя в руках): "Бродерсен, дружище, старина, вы ведь знаете этого незнакомца, этого позера, который хочет провести меня, поставить в дурацкое положение, - какое он на вас производит впечатление, и я, кстати?" Бродерсен в белом пиджаке официанта, надо бы позвать его. Я размышлял: "Нет, он не должен выиграть эту дуэль - во всяком случае, не эту, у него есть оружие, дьявол, откуда он его раздобыл?" Даже это его "дьявол" передалось мне. Он мне не нравился, он не имел ко мне никакого отношения. Но уже поздно отвергнуть его. Как во сне - все слишком поздно. Как на войне и в кошмаре - слишком поздно. Победить, кто-то должен победить, кто-то должен очнуться.
Я очнулся.
- Все на уровне возможностей, но тогда вы должны признаться, что если все люди...
Мне следовало прикусить язык.
- All right. Вы победили.
- Победил. Победить. Опять это клише.
Он презрительно усмехнулся... Я должен был ухватить его любым путем.
- Вы считаете, что бог и человек стали настолько общественно полезны, что мир вряд ли нуждается в отступнике!
- Великолепные слова! "Общественно полезны"! - Он протянул эту фразу. Вы обратили внимание, как часто в наши дни мелькают слова "общество" или "общность" или "в интересах мира"? Лицемерие, если хотите знать. Я не верю во все эти благодеяния. Они все это делают для самих себя. И точка. И почему бы им это себе не позволить? Вся эта боязнь за собственную выгоду - все это чепуха.
- Вы любите это слово!
- Может быть. Ведь каждому нужна небольшая доза лицемерия, чтобы приукрасить себя. Раньше это называлось воспитанностью. Раньше не все называлось своими именами, сейчас это вошло в моду. А мы - разве мы играем в открытую? Нет, господин писатель, мы совсем не доверяем друг другу. Поэтому давайте не будем прикрываться красивыми словами об обществе. Некоторые субъекты, разбогатевшие во время войны, должны были быть наготове, чтобы вовремя скрыться. Помоги бедняге в трудную минуту, приюти его, и все это ради отечества! А обыкновенная взаимопомощь - это слишком просто для извращенного понятия чести, охватывающего землю и небо и, конечно же, общество, существующее или грядущее. Потому что будущее общество - самое лучшее. Когда-то люди стыдились себя приукрашивать. В наши дни любой студент пишет в газетах, что он из чисто целомудренного идеализма поедет в Танзанию, чтобы обучить нескольких негров таблице умножения. Ни одного слова, например, что он хочет посмотреть мир и вообще попутешествовать. Все должно быть жертвой ради развивающихся народов. Жертва слова.
Все время мне что-то о чем-то напоминали, я должен был припомнить что-то. Откуда эта взвинченная энергия, это словоизвержение? Неужели я его наделил этим, к своему стыду? Видимо, человеку нужно когда-нибудь выплеснуть свое раздражение. Но мне не было все равно, на кого это раздражение направлено. Меня охватило ощущение собственного бессилия. Эти изнурительные секунды, когда все теряет реальность, бесцветное мгновение - может быть, именно этого он и хотел добиться в конце концов, лишить мой мозг субстанции, без которой сама жизнь невозможна. Око за око. Он считал, что я поступил с ним именно так. Пускай. Надо дать ему возможность высказаться и покончить с этим: хватит с меня Роберта!
Он встал, беспокойно раскачиваясь.
- Вас нелегко разгадать, - сказал он с горечью. - Ваша удивительная наигранная способность терпеливо выслушивать мои тирады. Что это профессиональная черта? Может, вы запоминаете слова, жесты, штрихи, складываете их в морозилку и по мере необходимости вытаскиваете оттуда? Так возникают персонажи. Фигуры романа. У героя должны быть черты характера. Какое мастерство!
В самом деле - может, достаточно? Не потому, что его нападки слишком досаждали мне. Просто я обессилел. Его месть имела логику сумасшедшего. Он хотел, чтобы я стал марионеткой. Как он в моем воображении. Бессилие. Именно так все было. Навязывать мне свои представления, то, как он все представляет. Преодолеть свое бессилие, лучше позволить ему разоблачиться до конца.
- Ваша собственная пустота...
Бессилие не отпускало меня.
Он стоял и испытующе смотрел на меня.
- Вы сказали "пустота"?
- Да, пустота. Ваша собственная пустота - вам кажется, вам удастся...
Он подошел вплотную. Он уже не раскачивался, стоял не двигаясь.
- И к тому же будет уже поздно, - сказал я.
Лучше расстаться по-доброму. Я встал.
- Нам лучше расстаться...
Бессилие, это проклятое бессилие.
- Как вам угодно.
Он все еще стоял не двигаясь. Стоял так близко, что я не мог сделать ни одного шага. Он не двигался и своей фигурой загораживал дверь.
- Если, конечно, вы не возражаете...
Я протянул ему правую руку. Его левая рука резко поднялась. Как взрыв последовала пощечина, он ударил меня по лицу. Резко, наотмашь. Это была не просто пощечина, а удар - оскорбительный, сильный удар.
- Вы что, с ума сошли?
Но защитный механизм сработал помимо моей воли. Я ударил не глядя раз, другой. И не попал.
- Ну? - крикнул он. Голос его донесся сейчас с другой стороны, но был совсем рядом. - Так что же, господин, описывающий правду жизни?
Его лицо было рядом, но у меня перед глазами плыли пятна и вспыхивали искры.
- Итак, - сказал я как можно спокойнее. - Не пора ли?
- Ваше слово. Вы же сами сказали, что это правда. Еще одно слово.
- Довольно слов. Я понимаю...
Его голос опять отдалился:
- Вы так думаете? Вы хотите сказать, начинаете понимать...
- Что я был к вам несправедлив?
Он засмеялся. И опять издалека:
- Нет, вы не поймете. Никогда. Годы войны - вы ведь писали о них. Ваши негодяи и герои, ваши маленькие добропорядочные второстепенные персонажи нет-нет-нет, я не буду вам рассказывать о войне, я не принадлежу к числу тех, кто преследовал врага.
Он резко повернулся ко мне спиной и поправил воротник пиджака. Пиджака и рубашки. И тут я увидел ужасающий шрам. Темная впадина, похожая на кратер. И я не видел ничего - ни галстука, ни руки, поправлявшей галстук, ни самого человека. Я видел только этот кратер.
Мне стало холодно здесь, на лестничной площадке. К тому же было очень темно. Где же визитная карточка на двери? Сама дверь едва угадывалась в темноте. С нижнего этажа поднималась женщина. Шаги ее были так легки, что я почти их не слышал.
- Простите, не скажете ли, здесь живет господин Ангелл?
Было что-то знакомое в жестких чертах ее лица. Но разглядеть в темноте было трудно. Так могла выглядеть Селина спустя много лет. Мысль эта слегка кольнула меня. Женщина прошла мимо. Сама ее фигура выражала какую-то неприязнь. Из темноты донеслось: "Спросите у вахтера, он идет сюда".
- Скажите, не здесь ли живет Ангелл?
Женщина исчезла. Наверное, ушла к себе. Впрочем, какое мне до этого дело. Вахтер тяжело дышал.
