- Может быть, вы позволите, графиня, прислать два куска?..
- Только в том случае, если второй будет льняного полотна.
- Ах, тетя, это уж слишком! - смеясь, прервала ее панна Изабелла. Если вы не хотите вконец разориться, - обратилась она к Вокульскому, скорее бегите отсюда. Я уведу вас к оранжерее, а папа с тетей пусть отдохнут здесь.
- Ты не боишься, Белла?
- Я думаю, тетя, вы не сомневаетесь, что в обществе пана Вокульского ничего дурного со мной не случится.
Вокульскому кровь бросилась в лицо, по губам графини пробежала едва заметная улыбка.
Воцарилось затишье; то было мгновение, когда, сдержав могучие силы, природа как бы приостанавливает свою извечную работу, чтобы ярче оттенить счастье существ малых и смертных.
Ветер еле-еле дышал - казалось, только затем, чтобы овевать прохладой спящих в гнездах птенцов и облегчать полет насекомым, спешащим на свадебный пир. Листья деревьев чуть трепетали, словно их колыхало не движение воздуха, а тихо скользящие солнечные лучи. Кое-где во влажной листве блистали капли росы, отливая всеми цветами радуги, точно упавшей с неба на землю. Казалось, замерло все: солнце и деревья, снопы света и тени, лебеди на пруду и рой комаров над ними, замерли даже сверкающие волны на синей поверхности воды. Вокульскому почудилось, что в этот миг стремительное течение времени отделилось от земли, оставив после себя лишь несколько прозрачных белых полос на небе, - и теперь уже ничто не изменится, все останется таким как есть, навеки. И они с панной Изабеллой вечно будут бродить по ярко освещенному лугу, окруженные зелеными купами деревьев, среди которых, словно черные бриллианты, поблескивают кое-где любопытные птичьи глаза. И никогда не исчезнет в нем ощущение беспредельной тишины, а у нее этот томный взгляд и румянец, и перед ними, целуясь на лету, вечно будут порхать два белых мотылька.
Они были на полпути к оранжерее, когда панна Изабелла, по-видимому смущенная тишиною, заговорила:
- Какой прекрасный день, не правда ли? В городе жара, а здесь такая приятная прохлада! Я очень люблю Лазенки в этот час: людей мало, и каждый может найти себе укромный уголок. Вы любите уединение?
- Я привык к нему.
- Вы не были на концерте Росси? - спросила она, еще сильнее зарумянившись. - Как, вы не видели Росси? - повторила она, глядя на него с удивлением.
- Нет еще, но... пойду.
- Мы с тетей были уже на двух спектаклях.
- Я буду ходить на все...
- Ах, как хорошо! Вы увидите, какой это великий актер. Особенно прекрасен он в Ромео, несмотря на то... что сам уже не первой молодости. Мы с тетей познакомились с ним еще в Париже... Очень милый человек, но главное - гениальный трагик. В его игре сочетается самый подлинный реализм с самым поэтическим идеализмом...
- Должно быть, он действительно велик, если внушает вам такое восхищение и симпатию.
- Вы не ошиблись. Я знаю, мне не суждено совершить ничего замечательного, но я по крайней мере умею ценить людей необыкновенных... На каждом поприще... даже на сцене... Однако, представьте, Варшава не оценила его по достоинству...
- Возможно ли? Ведь он иностранец...
- О, да у вас злой язык! - улыбнулась она. - Но я отнесу ваше замечание на счет Варшавы, не на счет Росси... Право, мне просто стыдно за наш город! Будь я на месте публики (конечно, публики мужского пола), я бы забросала его цветами и рукоплескала бы ему до изнеможения. Здесь же его награждают жидкими аплодисментами, а о цветах никто и не подумал... Мы поистине еще варвары...
- Овации и цветы - это такая мелочь, что... на ближайшем выступлении Росси их будет скорее слишком много, чем слишком мало.
- Вы уверены? - спросила она, красноречиво глядя ему в глаза.
- Как же... ручаюсь вам.
- Я буду очень рада, если сбудется ваше пророчество... Может быть, вернемся к нашим?
- Всякий, кто доставляет вам удовольствие, заслуживает самого глубокого уважения.
- Позвольте! - со смехом перебила она. - Но вы сейчас сказали комплимент самому себе...
Они повернули назад.
- Воображаю, как удивится Росси, услышав овации, - снова заговорила панна Изабелла. - Он уже ни на что тут не надеется и, очевидно, жалеет, что приехал в Варшаву. Артисты, не исключая величайших, - это особые люди. Они не могут жить без славы и без почестей, как мы - без пищи и воздуха. Самоотвержение, труд, хотя бы самый плодотворный, но скромный - это не для них. Им необходимо быть на первом плане, привлекать к себе все взоры, покорять тысячи сердец... Росси сам говорит, что предпочел бы умереть годом раньше на сцене при переполненном и восторженном зале, чем годом позже в тесном кругу немногих поклонников. Как это странно!
- Он прав, если полный театр для него - величайшее счастье.
- Вы думаете, бывает счастье, ради которого стоит сократить жизнь?
- И несчастья, которых стоит таким образом избежать.
Панна Изабелла задумалась, и дальше они шли уже молча.
Между тем графиня, сидя у пруда и продолжая кормить лебедей, беседовала с паном Томашем.
- Ты заметил, Вокульский как будто интересуется Беллой?
- Не думаю.
- И даже очень; теперешние торговцы умеют строить смелые планы.
- От плана до исполнения еще неизмеримо далеко, - ответил пан Томаш с некоторым раздражением. - А если б даже и так, то меня это не касается. За мысли пана Вокульского я не отвечаю, а за Беллу я спокоен.
- В конце концов я ничего против Вокульского не имею, - прибавила графиня. - Что бы нас ни ждало в будущем, я заранее мирюсь с волей божией, особенно если это приносит пользу бедным... А это им бесспорно на пользу: мой приют скоро будет первым в городе, и все потому, что этот господин питает слабость к Белле.
- Перестань... Вот они идут!.. - перебил ее пан Томаш.
Действительно, панна Изабелла и Вокульский показались в конце аллеи.
Пан Томаш внимательно поглядел на них и тут только заметил, что они хорошая пара: он, на голову выше Беллы, с атлетической фигурой, ступал твердо, обнаруживая военную выправку; она, хрупкая и стройная, скользила рядом, едва касаясь земли. Даже белый цилиндр и светлое пальто Вокульского приятно сочетались с пепельно-серой накидкой панны Изабеллы.
"С какой стати он носит белый цилиндр?" - с досадой подумал пан Томаш.
И в уме его возникло престранное соображение: в сущности, этот выскочка Вокульский за право носить белый цилиндр обязан платить ему, Ленцкому, по крайней мере пятьдесят процентов от вложенного капитала. Но тут даже сам пан Томаш пожал плечами.
- Ах, тетя, как чудесно в тех аллеях! - воскликнула, подходя, панна Изабелла. - Мы с вами никогда не гуляем в той стороне. А Лазенки хороши только тогда, когда ходишь быстро и далеко.
- В таком случае, попроси пана Вокульского почаще сопровождать тебя, ответила графиня каким-то особенно сладким тоном.
Вокульский поклонился, панна Изабелла чуть заметно нахмурилась, а пан Томаш сказал:
- Не пора ли домой?
- Пожалуй, - отвечала графиня. - Вы еще останетесь, пан Вокульский?
- Да. Разрешите проводить вас к экипажу?
- Пожалуйста. Белла, возьми меня под руку.
Графиня с панной Изабеллой пошли вперед, за ними пан Томаш с Вокульским. При виде белого цилиндра пан Томаш испытывал такое раздражение и досаду, что только из вежливости заставлял себя улыбаться. В конце концов, желая чем-нибудь занять Вокульского, он снова завел разговор о своем доме, за который надеялся получить, по выплате долгов, сорок, а то и пятьдесят тысяч рублей.
Цифры эти, в свою очередь, испортили настроение Вокульскому; он говорил себе, что больше тридцати тысяч не может прибавить.
Только когда подъехал экипаж и пан Томаш, усадив графиню и дочь, уселся сам и крикнул кучеру: "Трогай!" - у Вокульского исчез неприятный осадок и вновь проснулась тоска о панне Изабелле.
"Как скоро!" - вздохнул он, глядя на дорогу, на которой виднелась лишь зеленая пожарная бочка, поливавшая мостовую.
Он еще раз прошел к оранжерее по той же дорожке, отыскивая следы ее башмачков на мелком песке. Но там уже все изменилось. Ветер подул сильнее, замутил воду в пруду, разметал мотыльков и птиц и нагнал облака, которые все чаще закрывали солнце.
- Как тут уныло! - шепнул он и повернул обратно.
Сев в экипаж, он закрыл глаза, наслаждаясь легким покачиванием. Ему чудилось, что он, словно птица, сидит на ветке, которую колышет ветер вправо и влево, вверх и вниз, - и вдруг расхохотался, вспомнив, что это приятное покачивание обходится ему в тысячу рублей ежегодно.
"Дурак я, дурак! - повторял он. - Чего я лезу к людям, которые либо не понимают моих жертв, либо смеются над моими неуклюжими стараниями? К чему мне этот экипаж? Разве я не мог бы ездить в пролетке или даже в этом вот дребезжащем омнибусе с коленкоровыми занавесками?.."
Подъехав к своему дому, он вспомнил об обещанных панне Изабелле овациях в честь Росси.
"Разумеется, будут овации, да еще какие... Завтра спектакль..."
