Джон Уайз вставляет:
- Обычай, что достойней уничтожить, чем сохранять.
А тот дальше рассказывает, как там выходит судовой инструктор с длинной тростью, размахивается и пошел сдирать шкуру с бедного малого, пока тот не наорется до хрипоты убивают.
- Вот вам славный британский флот, - говорит Гражданин, - который властвует над землей. Эти герои, что никогда не будут рабами, у них единственная наследственная палата на всем Божьем свете, а все земли в руках у дюжины надутых баронов да боровов, ни в чем не смыслящих, кроме псовой охоты. Вот она, их великая империя, которой они так бахвалятся, империя рабов, замордованных и трудом и кнутом.
- Над которой никогда не восходит солнце, - вставляет Джо.
- И вся трагедия в том, - продолжает Гражданин, - что сами они в это верят. Несчастные йеху в это верят.
Веруют во кнута-отца, шкуродера и творца ада на земле, и в Джека-Матроса, сына прохожего, его же зачала Мэри-шлюха от несытого брюха, рожденного для королевского флота, страдавшего под отбивною и дюжиной горячительного, бичеванного, измордованного, и завывавшего аки зверь, и восставшего с койки на третий день по предписаниям, и пришедшего в порт и воссевшего на своей драной заднице, покуда не отдадут приказ и не потрюхает он опять вкалывать ради куска хлеба.
- Но ведь разве, - ввязывается Блум, - дисциплина не везде одинакова? Я хочу сказать, разве у вас не было бы то же самое, если бы вы против силы выставили свою силу?
Ну что я вам говорил? Не пить мне этого портера, если он и до последнего издыхания не будет вам доказывать, что черное это белое.
- Мы выставим силу против силы, - говорит Гражданин. - У нас есть великая Ирландия за океаном. Их выгнали из родного дома и родной страны в черном сорок седьмом году. Их глинобитные лачуги и придорожные хижины сровняли с землей, а в "Таймсе" радостно возвещали трусливым саксам, что скоро в Ирландии останется не больше ирландцев, чем краснокожих в Америке. Паша турецкий, и тот прислал нам какие-то пиастры. Но саксы нарочно старались задушить голодом нацию, и хоть земля уродила вдосталь, британские гиены подчистую скупали все и продавали в Рио-де-Жанейро. Крестьян наших они гнали толпами! Двадцать тысяч из них распростились с жизнью на борту плавучих гробов. Но те, что достигли земли свободных, не позабыли земли рабства. Они еще вернутся и отомстят, это вам не мокрые курицы, сыны Гранунл, заступники Кетлин-ни-Хулихан.
- Совершенно справедливо, - снова Блум за свое, - но я-то имел в виду...
- Да мы уж давно этого ждем, Гражданин, - Нед вставляет. - Еще с тех пор, как бедная старушка нам говорила, что французы у наших берегов, с тех пор, как они высаживались в Киллале.
- Верно, - говорит Джон Уайз. - Мы сражались за Стюартов, а они предали нас, с головой выдали вильямитам. А вспомните Лимерик и нарушение договора на камне. Наши лучшие люди проливали кровь за Францию и Испанию, дикие гуси. Одна битва при Фонтенуа чего стоит! А Сарсфилд, а О'Доннелл, герцог Тетуанский в Испании, а Улисс Браун из Камуса, фельдмаршал в войсках Марии Терезии. Но что мы хоть когда-нибудь получили за это?
- Французы! - фыркает Гражданин. - Компашка учителей танцев! Как будто сами не знаете. Для Ирландии цена им всегда была грош ломаный. А нынче они из кожи лезут, устраивают entente cordiale [сердечное согласие (франц.)] с коварным Альбионом, вроде обедов Тэй Пэя. Первые смутьяны Европы, и всегда ими были!
- Conspuez les Francais [презирайте французов (франц.)], - говорит Ленехан, прибирая к рукам кружечку пива.
- А взять пруссаков и ганноверцев, - Джо поддакивает, - мало, что ли, у нас сидело этих бастардов-колбасников на троне, от курфюрста Георга до этого немчика и старой суки со вспученным брюхом, что околела недавно?
И, убей бог, мы все там полегли со смеху, как он изобразил нам про эту старушку Вик в розовых очках, мол, что ни вечер, она в своем королевском дворце глушит нектар и амброзию кувшинами, а как упьется до поросячьего визга, тут ее кучер загребает в охапку и плюхает как мешок в постель, а она его дергает за баки да распевает допотопные песенки про Эрен на Рейне и приди туда, где выпивка дешевле.
- Ну что ж! - говорит Дж.Дж. - Зато теперь у нас Эдуард-миротворец.
- Сказки для дураков, - ему Гражданин на это. - У этого кобеля заботы не мир наводить, а триппер не подхватить. Эдуард Гвельф-Веттин!
- А что вы скажете, - Джо ярится, - про этих святош, ирландских попов и епископов, которые разукрасили его покои в Мануте скаковыми эмблемами его Поганского то бишь Британского Величества да картинками всех лошадей, на которых его жокеи ездят? Как же, граф Дублинский.
- Туда б еще картинки всех баб, на которых он сам поездил, - предлагает малыш Олф.
На это Дж.Дж. солидно:
- Их преосвященства были вынуждены отказаться от этой идеи за недостатком места.
- Еще одну сделаешь, Гражданин? - Джо спрашивает.
- О да, сэр, - тот ему.
- Ну, а ты? - это Джо мне.
- Бесконечно признателен, - отвечаю. - И дай тебе бог всяческого прибытку.
- Все то же повторить, - Джо заказывает.
А Блум, в своем чернорыжегрязноболотном котелке на макушке, все мелет и мелет языком с Джоном Уайзом, входит в раж, глаза выкатил, что сливы.
- Преследования, - говорит, - вся мировая история полна ими. Разжигают ненависть между нациями.
- А вы знаете, что это такое, нация? - спрашивает Джон Уайз.
- Да, - отвечает Блум.
- И что же это? - тот ему снова.
- Нация? - Блум говорит. - Нация это все люди, живущие в одном месте.
- Ну, уморил, - смеется тут Нед. - Раз так, тогда нация это я, я уже целых пять лет живу в одном месте.
Тут, конечно, все Блума на смех, а он пробует выпутаться:
- Или, возможно, живущие в разных местах.
- Под это я подхожу, - говорит Джо.
- А нельзя ли спросить, какова ваша нация? - Гражданин вежливенько.
- Ирландская, - отвечает Блум. - Здесь я родился. Ирландия.
Гражданин на это ничего не сказал, но только выдал из пасти такой плевок, что, дай бог, добрую устрицу с Редбэнк отхаркнул аж в дальний угол.
- Ну как, поехали, Джо, - говорит он и вынимает платок, чтобы утереться.
- Поехали, Гражданин, - тот ему. - Возьмите это в правую руку и повторяйте за мной следующие слова.
Древняя и бесценная, покрытая хитроумной вышивкой, ирландская лицевая пелена, которую предание связывает с именами Соломона из Дромы и Мануса Томалтаха-ог-Мак-Доноха, авторов Книги Баллимот, была с величайшими предосторожностями извлечена на свет и вызвала благоговейное восхищение. Избегнем пространных описаний прославленной красоты ее четырех углов, из коих каждый - верх совершенства; скажем лишь, что на них можно было отчетливо различить четырех евангелистов, вверяющих четырем мастерам свои евангельские символы, скипетр мореного дуба, североамериканскую пуму (заметим вскользь, что это не в пример более благородный царь зверей, нежели объект британской геральдики), тельца из Керри и золотого орла с Каррантухилла. Виды же, заполняющие сморкательное поле, изображали наши древние дуны, раты, кромлехи и гриноны [форты, крепости, дольмены, солнечные залы (ирл.)], а также обители просвещения и каменные пирамиды, слагаемые в память о бедствиях, и были столь же прекрасны, а краски их столь же тонки, как и в те незапамятные времена, в пору Бармакидов, когда художники из Слайго отпустили поводья своего творческого воображения. Глендалох, дивные озера Килларни, развалины Клонмакнойса, аббатство Конг, Глен Ина и Двенадцать Сосен, Око Ирландии, Зеленые Холмы Талла, Крок-Патрик, пивоварня фирмы Артур Гиннесс, Сын и Компания (с огр. отв.), берега Лох-Ней, долина Овоки, башня Изольды, обелиск Мейпса, больница сэра Патрика Дуна, мыс Клир, долина Ахерлоу, замок Линча, Скотч-хаус, ночлежка Рэтдаун в Локлинстауне, тюрьма в Толламоре, пороги Каслконнел, Килбаллимакшонакилл, крест в Монастербойсе, отель Джури, Чистилище св.Патрика, Прыжок Лосося, трапезная в манутском колледже, Кэрлис-хоул, три места рождения первого герцога Веллингтонского, скала Кэшел, болото Аллен, склады на Генри-стрит, Фингалова пещера, - волнующие изображения всех этих мест поныне доступны взорам. Со временем они стали еще прекрасней благодаря тем потокам, что скорбно изливались на них, а также обильным наслоениям.
- Раздай-ка нам кружки, - я прошу Джо. - Какая тут чья?
- Вот это мое, - говорит Джо, - как сказал черт мертвому полисмену.
- И еще я принадлежу к племени, - заявляет Блум, - которое ненавидят и преследуют. Причем и поныне. Вот в этот день. Вот в эту минуту.
Бог ты мой, а окурок сигары ему совсем уже пальцы жжет.
- Грабят, - говорит он. - Обирают. Оскорбляют. Преследуют. Отнимают то, что наше по праву. Вот в эту самую минуту, - говорит он и поднимает кулак, - продают на рынке в Марокко, как рабов, как скот.
- Вы что ли говорите про новый Иерусалим? - Гражданин спрашивает.
- Я говорю про несправедливость, - отвечает Блум.
- Хорошо, - говорит Джон Уайз. - Но тогда сопротивляйтесь, проявите силу, как подобает мужчинам.
