Поднимаюсь наверх. Двери в квартиру открыты, горит лампа, а Стах самолично укладывает чемодан. У меня сердце екнуло.
- Что это значит? - спрашиваю.
- Еду сегодня в Париж.
- Вчера ты говорил, что еще не скоро поедешь!
- Ах, вчера...
Он отошел от чемодана, подумал минутку и прибавил каким-то особенным тоном:
- Вчера... вчера я еще верил...
Слова эти неприятно озадачили меня. Посмотрел я на Стаха внимательнее и поразился. Никогда я не думал, что человек как будто здоровый, и, во всяком случае, не раненый, за несколько часов может так измениться. Глаза ввалились, лицо бледное, странное...
- Почему же у тебя так внезапно изменились планы? - спросил я, чуствуя, что спрашиваю совсем не о том, что хотел бы узнать.
- Милый мой, - ответил он, разве ты не знаешь, что иногда одно слово меняет не только планы, но и самих людей... А что уж говорить о целом разговоре, - чуть слышно прибавил он.
Он продолжал укладываться и, собирая вещи, вышел в гостиную. Прошла минута - нет его, две - все нет... Заглянул я в раскрытую дверь, а он стоит, опершись на стул, и неподвижно смотрит в окно...
- Стах...
Он очнулся:
- Чего тебе?
И опять принялся укладывать вещи.
- Что-то с тобой неладно.
- Ничего.
- Я уже давно не видел тебя в таком состоянии.
Он усмехнулся.
- Наверное, с тех пор, как зубной врач неудачно вырвал мне зуб, к тому же здоровый...
- Мне что-то не нравятся твои сборы. Ты ничего не хочешь мне сказать?
- Сказать? Ах да... В банке у нас лежит тысяч сто двадцать, так что денег вам хватит... Потом... что же еще? - спросил он сам себя. - Ага! Можешь уже не скрывать, что я купил дом Ленцких. Напротив, пойди туда и назначь всем квартирную плату на прежних условиях. Пани Кшешовской не мешает повысить рублей на пятнадцать, пусть позлится; но бедняков не притесняй... Там живет какой-то сапожник, студенты, - бери с них, сколько дадут, лишь бы аккуратно платили.
Он взглянул на часы и, увидев, что время еще есть, растянулся на кушетке и замолчал, закинув руки за голову и закрыв глаза. Видеть его в таком состоянии было в высшей степени грустно.
Я присел у него в ногах и спросил:
- У тебя что-то случилось, Стах? Скажи, что с тобой? Я заранее знаю, что не смогу помочь, но, видишь ли... огорчение - это как отрава: лучше его выплюнуть...
Стасек опять улыбнулся (как я не люблю эту его улыбочку) и, помедлив, ответил:
- Помню, однажды (давно это было) сидел я в избе с каким-то субъектом, и что-то он необычайно разоткровенничался. Плел всякие небылицы о своей семье, о своих связях и подвигах, а потом весьма внимательно выслушал мою повесть. Ну, и хорошо ее использовал...
- Что ты хочешь сказать?
- Только то, старина, что поскольку я никаких признаний из тебя вытягивать не собираюсь, то и сам не намерен их делать.
- Что? - воскликнул я. - Вот как ты понимаешь дружескую откровенность?
- Полно, - ответил он, вставая. - Это, может, и милая вещь, но только для институток. Впрочем, мне не в чем изливаться, даже перед тобою. Как мне все надоело! - пробормотал он, потягиваясь.
Тут наконец явился этот дармоед-лакей; он взял чемодан Стаха и сообщил, что лошади поданы. Сели мы в экипаж, Стах и я, но до вокзала не обменялись ни словом. Он глядел на звезды и посвистывал сквозь зубы, а мне казалось, что я еду - на похороны...
На вокзале нас встретил доктор Шуман.
- Ты едешь в Париж? - спросил он.
- А ты откуда знаешь?
- О, я все знаю. Даже то, что этим же поездом едет пан Старский.
Стах вздрогнул.
- Что это за человек? - спросил он доктора.
- Бездельник, банкрот... как, впрочем, все они, - отвечал Шуман. - Ну, и... бывший соискатель руки...
- Это мне безразлично...
Шуман ничего не ответил, только исподлобья взглянул на него.
Раздались звонки и свистки. Пассажиры бросились к вагонам. Стах пожал нам руки.
- Когда ты вернешься? - спросил доктор.
- Хотел бы... Надеюсь, никогда, - ответил Стах и сел в пустое купе первого класса.
Поезд тронулся. Доктор молча смотрел на удалявшиеся огни, а я... чуть не расплакался...
Дежурные стали запирать вход на перрон, и я уговорил доктора прогуляться по Иерусалимской Аллее. Ночь была теплая, небо чистое; не припомню, когда я видел столько звезд на небе. Стах как-то рассказывал мне, что в Болгарии часто смотрел на звезды, поэтому (смейтесь, смейтесь!) я теперь решил каждый вечер поглядывать на небо... (Может, и вправду наши взоры и мысли встретятся на одной из этих мерцающих точек и Стах не будет чувствовать себя таким одиноким?)
Вдруг (сам не знаю почему) во мне зародилось подозрение, что неожиданный отъезд Стаха связан с политикой. Я решил порасспросить Шумана и, применяя обходный маневр, сказал:
- Что-то мне кажется, будто Вокульский... того, немножко влюблен.
Доктор остановился посреди тротуара и, крепко уперевшись в землю тростью, присел на нее и так расхохотался, что прохожие, к счастью немногочисленные, стали на нас оглядываться.
- Ха-ха-ха! Вы только сегодня сделали это сногсшибательное открытие? Ха-ха-ха! Уморительный старик!
Острота была низкого сорта. Однако я прикусил язык и только сказал:
- Сделать это открытие было нетрудно даже людям... с меньшей сноровкой, чем у меня (кажется, я его таки поддел!). Но я, пан Шуман, люблю в своих предположениях быть осмотрительным. К тому же мне казалось маловероятным, чтобы человек выкидывал подобные глупости из-за столь заурядного явления, как любовь.
- Ошибаетесь, старина, - возразил доктор, махнув рукой. - Любовь явление заурядное с точки зрения природы, а если угодно, и господа бога. Но ваша дурацкая цивилизация, основанная на римских воззрениях, давно уже отмерших и похороненных, на интересах папства, на трубадурах, на аскетизме, кастах и тому подобных бреднях, превратила естественное чувство... знаете во что? В нервное заболевание! Ваша так называемая любовь, любовь рыцарско-церковно-романтическая, - это поистине гнусный промысел, основанный на обмане, который вполне справедливо карается пожизненной каторгой, именуемой браком. Но горе тому, кто приносит на это торжище свое сердце... Сколько эта любовь поглощает времени, усилий, способностей - и даже жизней! Я это хорошо знаю, - продолжал доктор, задыхаясь от гнева. - Правда, сам я еврей и до конца своих дней останусь евреем, но воспитывался я среди вас и даже обручился с христианкой. Ну, и нам так старательно помогали при осуществлении наших планов, так нежно опекали нас во имя религии, морали, традиции и невесть чего еще, что она умерла, а я пытался отравиться. Это я-то, такой умный, такой лысый!
Он снова остановился посреди улицы.
- Поверьте мне, пан Игнаций, - говорил он охрипшим голосом, - даже среди зверей не сыскать такой подлой твари, как человек. В мире природы самец всегда сходился с самкой, которая ему нравится и которой он нравится. Почему-то среди животных нет идиотов. А у нас! Я еврей - значит, мне нельзя любить христианку... Он купец - значит, не вправе посягать на аристократку... А вы, человек небогатый, вообще не имеете права на какую бы то ни было женщину... Величайшая подлость эта ваша цивилизация. Я с радостью провалился бы в тартарары хоть сию минуту, лишь бы вместе с ней...
Мы шли по направлению к заставе. Поднялся сырой ветер и подул нам прямо в лицо; на западе начали собираться тучи и закрыли звезды. Все реже попадались фонари. Время от времени, громыхая, проезжала телега, обдавая нас густой пылью; запоздалые прохожие спешили домой.
"Будет дождь... Стах уже подъезжает к Гродиску", - подумал я.
Доктор нахлобучил шляпу и шел молча, видимо в сильном раздражении. У меня на душе кошки скребли, может быть потому, что вокруг становилось все темнее. Я бы никому не признался в этом, но мне самому не раз приходило в голову, что Стах... в самом деле уже охладел к политике и вконец запутался в бабьей юбке. Я, кажется, намекнул ему на это позавчера, и его ответ не рассеял моих подозрений.
- Возможно ли, - заговорил я опять, - чтобы Вокульский совершенно забыл о делах общественных, о политике, о Европе...
- Главное, о Португалии, - насмешливо ввернул доктор.
Его цинизм возмутил меня.
- Вам бы только издеваться! Однако вы не станете отрицать, что Вокульский достоин лучшей участи, нежели быть неудачливым поклонником панны Ленцкой! Когда-то он был настоящим общественным деятелем... а не жалким воздыхателем...
- Вы правы, - подтвердил доктор. - Ну, и что же? Паровоз - не кофейная мельница, а могучая машина, но стоит заржаветь в ней колесику, и она превратится в предмет бесполезный и даже опасный. Видимо, и в Вокульском есть какое-то ущербное колесико...
Ветер дул все сильнее; глаза мне засыпало песком.
- И почему именно на него обрушилось такое несчастье? - спросил я (однако небрежным тоном, чтобы Шуман не подумал, будто я хочу что-то у него выпытать).
- Причиной тому и натура Стаха и условия, созданные цивилизованным обществом.
