Я сгорал от нетерпения попасть в сад к лесничему и собственными глазами убедиться, верно ли то, что рассказал мой ненавистник. Но я не знал, где я. Чтоб осмотреться вокруг, я взобрался на ближайший холм. Оттуда я увидел лежащий у его подножия городок и сад лесничего. Сердце отчаянно билось, и слезы, но уже иные, чем те, что я проливал до этого, выступили у меня на глазах: я снова увижу ее! Страстная тоска гнала меня вниз по ближайшей тропинке. Незамеченный прошел я мимо крестьян, идущих из города. Они говорили обо мне, Раскале и лесничем; я не хотел вслушиваться, я спешил вниз.
Трепеща от ожидания, вошел я в сад, и вдруг словно кто-то захохотал мне навстречу, я похолодел и огляделся, но не увидел никого. Я пошел дальше, мне почудились рядом со мной какие-то шаги; но никого не было видно; я подумал, что это обман слуха. Был еще ранний час, в беседке графа Петера — никого, в саду — пусто; я быстро прошел по знакомым аллеям к дому. Тот же шорох, но уже более явственный, все время преследовал меня. Со страхом и надеждой в сердце сел я на скамью, которая стояла на залитой солнцем лужайке против крыльца. Мне померещилось, будто злой дух невидимка хихикнул и сел со мной рядом. В дверях повернули ключ, дверь отворилась; из дому вышел лесничий с бумагами в руках. Я почувствовал, как туман окутал мне голову, и — о ужас! — человек в сером фраке сидел рядом и глядел на меня с дьявольской усмешкой. Он натянул свою шапку-невидимку и мне на голову, у его ног мирно лежали рядом его и моя тень. Человек в сером небрежно вертел в руках уже знакомый мне лист пергамента и, пока занятый своими бумагами лесничий ходил взад и вперед, конфиденциально зашептал мне на ухо:
— Так, значит, вы все же согласились на мое предложение, и теперь мы сидим рядом — две головы под одной шапкой. Это уже хорошо, уже хорошо! Ну, а теперь отдайте мне гнездо; оно вам больше не нужно, а человек вы слишком честный и не будете удерживать его силой. Нет, нет, не благодарите, я одолжил его вам от всего сердца.
Он беспрепятственно взял гнездо у меня из рук, положил к себе в карман и снова рассмеялся надо мной, да так громко, что лесничий оглянулся на звук. Я сидел как окаменелый.
— Признайтесь, — продолжал он, — что такая шапка-невидимка куда как удобна, она закрывает самого владельца и его тень, да еще столько теней, сколько ему заблагорассудится прихватить. Вот сегодня моя шапка захватила две. — Он опять захохотал. — Заметьте, Шлемиль! Сперва не хочешь добром, а потом волей-неволей согласишься. Я думаю, вы выкупите у меня сей предмет, получите обратно невесту (время еще не упущено), а Раскал будет болтаться на виселице. Пока веревки не перевелись, это для нас дело плевое. Слушайте, я вам впридачу еще и шапку-невидимку дам.
Тут из дому вышла мать, и начался разговор.
— Что делает Минна?
— Плачет.
— Глупая девочка! Ведь теперь уж ничего не изменишь!
— Конечно, нет; но так скоро отдать ее другому… Ох, отец, ты жесток к собственному своему ребенку!
— Ну, мать, ты неправа. Вот выплачет она свои девичьи слезы, увидит, что она жена очень богатого и уважаемого человека, и утешится, позабудет свое горе, как тяжелый сон, и станет благодарить и бога и нас; вот увидишь!
— Дай-то бог!
— Правда, ей принадлежат теперь очень хорошие имения, но после того шума, который наделала злополучная история с этим проходимцем, навряд ли скоро представится другая такая же удачная партия, как господин Раскал. Знаешь, какое у него, у господина Раскала, состояние? Он приобрел на шесть миллионов имений в нашем краю, ни одно не заложено, за все заплачено чистоганом. Я все купчие видел! Ведь это он скупал у меня под носом все самое лучшее, да сверх того у него еще в векселях на Томаса Джона около четырех с половиной миллионов.
— Он, верно, много накрал.
— Ну, что это ты опять городишь! Он был разумен и копил там, где другие швыряли деньгами.
— Ведь он же служил в лакеях!
— Э, ерунда! Зато у него безукоризненная тень!
— Ты прав, но…
Человек в сером фраке засмеялся и посмотрел на меня. Дверь отворилась, и в сад вышла Минна. Она опиралась на руку горничной, тихие слезы катились по ее прекрасным бледным щекам. Минна села в кресло, которое было вынесено для нее под липу, а отец взял стул и сел рядом. Он нежно держал Минну за руку и ласково ее уговаривал, а она заливалась горькими слезами.
— Ты у меня добрая, хорошая дочка; будь же умницей, не огорчай своего старика отца; ведь я хочу тебе счастья. Я, голубка моя, отлично понимаю, как ты потрясена. Ты просто чудом избежала несчастья! До тех пор пока не открылся вероломный обман, ты очень любила этого недостойного человека! Видишь, Минна, я это знаю и не упрекаю тебя. Я сам, деточка, любил его, пока считал знатным барином. Теперь ты видишь, как все переменилось. Подумай только! У каждого самого паршивого пса есть тень, а моя любимая, единственная дочь собиралась замуж за… Нет, ты об нем больше не думаешь. Послушай, Минна, за тебя сватается человек, которому незачем бегать от солнца. Человек почтенный, правда не сиятельный, но зато у него десятимиллионное состояние, в десять раз больше, чем у тебя, с ним моя любимая девочка будет счастлива. Не возражай, не противься, будь доброй, послушной дочкой! Предоставь любящему отцу позаботиться о тебе, осушить твои слезы. Обещай, что отдашь свою руку господину Раскалу! Ну, скажи, обещаешь?
Она ответила замирающим голосом:
— У меня не осталось собственной воли, не осталось на этом свете желаний, я поступлю так, как тебе, отец, будет угодно.
Сейчас же было доложено о приходе господина Раскала, который имел наглость приблизиться к ним. Минна лежала в обмороке. Мой ненавистный спутник злобно посмотрел на меня и быстро шепнул:
— И вы это потерпите! Что течет у вас в жилах вместо крови? — Он быстро оцарапал мне ладонь, выступила кровь, он продолжал: — Ишь ты! Красная кровь! Ну, подпишите! — у меня в руках очутились пергамент, и перо.
Я подчинюсь твоему приговору, любезный Шамиссо, и не буду оправдываться. Сам я уже давно осудил себя на строгую кару, ибо лелеял в сердце своем червя-мучителя. Перед моим умственным взором непрестанно представала картина той роковой минуты в моей жизни, и я мог взирать на нее только с нерешительностью, смирением и раскаянием. Любезный друг, кто по легкомыслию свернет хоть на один шаг с прямого пути, тот незаметно ступит на боковые дорожки, которые уведут его все дальше и дальше в сторону. Напрасно будет он взирать на сверкающие в небе путеводные звезды, у него уже нет выбора: его неудержимо влечет вниз, отдаться в руки Немезиды. После необдуманного ложного шага, навлекшего на меня проклятие, я совершил преступление, полюбив и вторгшись в судьбу другого человека. Что оставалось мне? Только одно: там, где я посеял горе, где от меня ждали быстрого спасения, очертя голову ринуться на спасение. Ибо пробил последний час. Не думай обо мне плохо, Адельберт, поверь, что любая спрошенная цена не показалась бы мне слишком высокой, что я не пожалел бы ничего из принадлежащего мне, как не жалел золота, нет, Адельберт! Но душу мою переполнила непреодолимая ненависть к этому загадочному проныре, пробирающемуся окольными путями. Может быть, я был несправедлив, но всякое общение с ним возмущало меня. И в данном случае, как уже часто в моей жизни и во всемирной истории тоже, предусмотренное уступило место случайному. Впоследствии я сам с собой примирился. Я научился серьезно уважать необходимость и то, что неотъемлемо присуще ей, что важнее предусмотренного действия, — совершившуюся случайность. Затем я научился также уважать необходимость как мудрое провидение, направляющее тот огромный действующий механизм, в который мы входим только как действующие и приводящие в действие колесики; чему суждено свершиться, должно свершиться; чему суждено было свершиться, свершилось, и не без участия того провидения, которое я, наконец, научился уважать в моей собственной судьбе и в судьбе тех, кого жизнь связала со мной.
Не знаю, чему приписать то, что случилось, — то ли душевному напряжению под влиянием сильных переживаний, то ли истощению физических сил, которые за последние дни ослабли от непривычных лишений, то ли, наконец, присутствию злобного серого духа, близость которого возмущала все мое существо, — словом, когда дело дошло до подписи, на меня напал глубокий обморок, и долгое время я лежал словно в объятиях смерти.
Первые звуки, коснувшиеся моего слуха, когда ко мне вернулось сознание, были брань и топание. Я открыл глаза; уже стемнело, мой ненавистный спутник хлопотал около меня и ругался:
— Прямо старая баба какая-то! Ну, быстро, вставайте и делайте все по уговору, или мы передумали и предпочитаем нюнить?
Я с трудом поднялся с земли, на которой лежал, и молча огляделся. Был поздний вечер; из ярко освещенного дома лесничего доносилась праздничная музыка, по аллеям сада группами гуляли гости. Двое подошли к нам и, продолжая беседу, сели на скамью, где до того сидел я. Они говорили о состоявшейся сегодня утром свадьбе богача Раскала с дочерью лесничего. Итак, свершилось…
