После жаркого дня повеяло прохладой, и летний вечер можно было сравнить с брызгами росы и жидким лунным светом, в которые добавили льда из серебряной вазы. Несколько капель подобного нектара свежести падали на сердце человека и возвращали ему юность и симпатию с вечной юностью природы. Это живительное влияние коснулось и нашего художника. Заставило его ощутить то, о чем он порой почти забывал, слишком рано привыкший к грубой мужской борьбе с другими, – ощутить, насколько он молод.
– Мне кажется, – заметил он, – что я никогда еще не видел такого прекрасного вечера и не был так счастлив, как в этот миг. А ведь мы с вами живем в чудесном мире! Чудесном и добром! Он еще молод, в нем ничто еще не истрепано возрастом и не начало увядать! Этот старый дом, к примеру, от запаха гниющих бревен которого у меня порой перехватывает дыхание! И этот сад, где черная жирная земля всегда липнет к лопате, отчего я чувствую себя могильщиком на кладбище! Если б я мог сохранить чувство, которое теперь овладело мной, и местная почва каждый день была бы нетронутой, сохранила первозданную свежесть во всем, что на ней растет… А дом! Он был бы райским приютом, увенчанным первыми сотворенными Богом розами. Лунный свет и откликающееся на него чувство в наших сердцах являются величайшими реформаторами и реставраторами. И все иные изменения и обновления, полагаю, не справятся с делом лучше лунного света!
– Я бывала счастливее, чем сейчас, по крайней мере, куда веселее, – задумчиво сказала Фиби. – И все же я чувствую очарование этого яркого лунного света, и мне нравится наблюдать, как усталый день неспешно уходит, словно не хочет так быстро называться днем вчерашним. Что же, интересно, сделало эту ночь столь прекрасной?
– И вы никогда раньше этого не чувствовали? – спросил дагерротипист, разглядывая девушку в наступающих сумерках.
– Никогда, – ответила Фиби. – И теперь, когда я это ощутила, жизнь уже не кажется мне прежней. Мне представляется, что раньше я смотрела на все в ярком свете дня или в веселом мерцании очага, который ярко освещает комнату. Ах, бедная я! – добавила она с почти грустным смешком. – Мне никогда уже не стать той веселой девушкой, которой я была до знакомства с кузиной Хепизбой и бедным Клиффордом. Я стала гораздо старше за очень короткое время. Старше и, надеюсь, мудрее; наверняка во мне осталась лишь половина былой легкости! Я отдала им свой солнечный свет и рада была его отдать, но невозможно одновременно отдавать что-то и сохранять в себе. Впрочем, я готова делиться с ними!
– Вы ничего не потеряли, Фиби, ничего достойного хранения или способного сохраниться, – ответил Холгрейв после недолгой паузы. – Наша первая юность не столь ценна, поскольку мы не осознаем ее, пока она не минует. Но иногда – почти всегда, я думаю, если только не случится крайней беды, – появляется чувство второй юности, которое стремится из нашего сердца, родившись в потоке радости, влюбленности или иного счастья в нашей жизни, если возможно иное. Подобное оплакивание беззаботного и неглубокого веселья миновавшей первой юности и величайшая радость обретения новой – куда более сильной и глубокой, чем та, которую мы потеряли, – необходимы для развития души. В некоторых случаях два этих состояния приходят к нам одновременно, смешивая печаль и счастье в одно загадочное ощущение.
– Едва ли я вас понимаю, – сказала Фиби.
– Неудивительно, – с улыбкой ответил Холгрейв. – Поскольку я рассказал вам секрет, который едва осознал, начиная о нем говорить. Однако не забывайте его и, когда истина станет вам очевидна, вспомните наш разговор в лунном свете!
– А свет действительно только лунный, лишь на западе между домами осталась полоска алого заката, – заметила Фиби. – Мне пора в дом. Кузина Хепизба плохо разбирается с цифрами, от них у нее может разболеться голова.
Но Холгрейв задержал ее.
– Мисс Хепизба сказала мне, – заметил он, – что через несколько дней вы возвращаетесь в деревню.
– Да, но лишь ненадолго, – ответила Фиби. – Поскольку мой дом теперь здесь, и я вернусь только чтобы закончить некоторые дела и сообщить об окончательном отъезде матушке и друзьям. Приятно жить там, где нам рады и где мы полезны, а здесь я могу почувствовать и то, и другое.
– Можете, и даже больше, чем вам кажется, – сказал художник. – Все здоровье, весь уют и вся жизнь этого дома заключены в вас. Они пришли сюда с вами и исчезнут, как только вы переступите этот порог. Мисс Хепизба, оградившись от общества, потеряла всякое к ним отношение и, поистине, все равно что мертва, пусть и заставляет себя двигаться в подобии жизни, стоит за прилавком, глядя на мир своим угрюмым взглядом. Ваш бедный кузен Клиффорд – еще один давно погребенный человек, которого наш губернатор со своим советом решили поднять из могилы. Не удивлюсь, если после вашего отъезда однажды утром я обнаружу, что от него осталась лишь горстка пыли. И это разобьет сердце мисс Хепизбы. Они оба живы лишь благодаря вам.
– Мне не следовало бы так думать, – мрачно ответила Фиби. – Но ведь они действительно нуждаются в моих скромных способностях, и я весьма забочусь об их благополучии – своего рода материнской заботой, – и я бы не хотела, чтобы вы над этим подшучивали! Позвольте признаться, Холгрейв, я иногда не понимаю, добра вы им желаете или зла.
– Несомненно, – сказал дагерротипист, – я испытываю интерес к этой измученной нищетой старой деве и к сломленному слабоумному джентльмену, неудачливому любителю красоты. Добрый интерес, поскольку они лишь беспомощные старые дети! Но вы даже не представляете себе, насколько мое сердце отличается от вашего. Я не испытываю желания ни помогать, ни вредить этим двоим, хочу лишь наблюдать, анализировать, искать объяснения некоторых материй и размышлять о драме, которая уже почти двести лет медленно разыгрывается на том самом участке земли, на котором мы с вами стоим. Мне позволено наблюдать за ней вблизи и извлекать из нее мораль, каким бы ни было само течение событий. Я почему-то уверен, что конец этой драмы уже близок. Но, раз уж Провидение отправило вас сюда помогать, а меня лишь смотреть на происходящее издали, я решил, со своей стороны, также обеспечить двоим несчастным всю возможную помощь.
– Мне хотелось бы, чтобы вы выражались более ясно! – воскликнула Фиби, недовольная и сбитая с толку его словами. – А еще больше хотелось бы, чтобы вы научились чувствовать, как должно христианину и просто человеческому существу! Как можно видеть оказавшихся в беде и не желать помочь им и успокоить их? Вы говорите так, словно этот старый дом для вас лишь театр, а Хепизба и Клиффорд, равно как предыдущие поколения их семейства, кажутся вам лишь актерами трагедии, вроде тех, что я видела в залах деревенских гостиниц, вот только эта, похоже, разыгрывается специально для вашего развлечения! Мне это не нравится. Слишком дорого обходится актерам эта пьеса, и слишком холодна их аудитория!
– Вы чересчур строги ко мне, – сказал Холгрейв, признавая, что это язвительное описание его характера в некоторой степени правдиво.
– К тому же, – продолжила Фиби, – что вы имели в виду, утверждая, что конец трагедии уже близок? Вам известно о новой беде, нависшей над моими несчастными родственниками? Если так, скажите немедленно, и я их не покину!
– Простите меня, Фиби! – сказал дагерротипист, протягивая руку, к которой девушка была вынуждена протянуть свою. – Должен признаться, что я отчасти мистик. Склонность к мистике у меня в крови, как и предрасположенность к месмеризму, за который в старые добрые времена меня вполне могли отправить на Висельный Холм как колдуна. Поверьте, если бы я действительно знал какой-то секрет, который мог бы помочь вашим друзьям, – ведь они и мои друзья также, – я посвятил бы вас в него перед расставанием. Но мне он неизвестен.
– Вы что-то скрываете! – сказала Фиби.
– Ничего, никаких секретов, кроме собственных. Хотя я могу подсказать, что судья Пинчеон до сих пор присматривается к Клиффорду, в бедах которого принял немалое участие. Однако его мотивы и намерения мне неизвестны. Он упорный и целеустремленный человек, прирожденный инквизитор, и если бы он мог извлечь какую-то пользу, вздернув Клиффорда на дыбе, не сомневаюсь, он вывернул бы своему кузену все суставы. Но при всем своем богатстве и ранге – он силен и собственной силой, и всесторонней поддержкой общества, – чего судья Пинчеон может бояться или на что надеяться в отношении слабоумного, заклейменного, едва живого Клиффорда?
– И все же, – настаивала Фиби, – вы говорили, что надвигается несчастье!
– О, лишь потому, что я мрачен! – ответил художник. – Мой разум слегка извращен, как и все, кроме вашего. Более того, мне довольно странно находиться в этом старом доме Пинчеонов, сидеть в его саду – только послушайте, как журчит источник Мола! Одного этого достаточно для впечатления, что Судьба готовит пятый акт этой катастрофы.
