– И все же, – настаивала Фиби, – вы говорили, что надвигается несчастье!
– О, лишь потому, что я мрачен! – ответил художник. – Мой разум слегка извращен, как и все, кроме вашего. Более того, мне довольно странно находиться в этом старом доме Пинчеонов, сидеть в его саду – только послушайте, как журчит источник Мола! Одного этого достаточно для впечатления, что Судьба готовит пятый акт этой катастрофы.
– Вот! – воскликнула Фиби с новой досадой, поскольку сама ее природа была враждебна таинственности, как солнце – тьме в дальнем углу. – Вы снова сбиваете меня с толку!
– Тогда давайте расстанемся друзьями! – сказал Холгрейв, пожимая ей руку. – Или если не друзьями, то хотя бы не врагами. Вы ведь любите всех людей в этом мире!
– Что ж, прощайте, – искренне ответила Фиби. – Я не могу долго на вас злиться, и мне жаль, что вы так подумали. Кузина Хепизба стоит в сумерках за дверью уже четверть часа! Ей кажется, что я слишком задержалась в этом сыром саду. А потому доброй ночи и до свидания.
Минул еще один день, и наутро Фиби, в своей соломенной шляпке, с шалью в одной руке и маленьким полотняным саквояжем в другой, прощалась с Хепизбой и Клиффордом. Ей предстояла поездка на поезде, который готовился унести ее в родную деревню, расположенную в шести милях от города.
В глазах Фиби стояли слезы, на губах дрожала улыбка любви и сожаления. Она размышляла: как же вышло, что несколько недель, проведенных в старом суровом доме, так изменили ее, так захватили, что казались теперь центром ее воспоминаний, затмив все, что было до этого? Как могла Хепизба – угрюмая, молчаливая, неспособная ответить на сердечную привязанность, – завоевать столько ее любви? И Клиффорд – в своем разрушенном состоянии, с тайной жуткого преступления, с привычкой к тюремному воздуху, который порой прорывался в его дыхании, – как он мог превратиться в дитя, к которому Фиби привязалась, присматривая за ним и оберегая в часы его беспамятства? Во время прощания все эти мелочи стали ясны ее внутреннему взору. Куда бы она ни взглянула, к чему бы ни прикоснулась, объект отвечал ей взаимностью, словно живой.
Она выглянула из окна в сад и еще сильнее пожалела о том, что уезжает, оставляя этот лоскут черной земли, удобренный многими поколениями сорняков, а затем обрадовалась, что скоро почувствует ароматы родных сосновых лесов и свежих полей клевера. Она позвала петуха, двух его жен и их почтенного наследника, бросила им крошки, оставшиеся после завтрака. Крошки были немедленно склеваны, цыпленок вспорхнул на подоконник рядом с Фиби, мрачно взглянул ей в лицо и выразил свои эмоции хриплым звуком. Фиби попросила его вести себя хорошо во время ее отсутствия и пообещала привезти ему небольшой мешочек гречихи.
– Ах, Фиби! – заметила Хепизба. – Ты уже не так привычно улыбаешься, как в первое время по прибытии! Тогда улыбка сияла сама по себе, теперь же ты решаешь, когда улыбнуться. Как хорошо, что ты ненадолго вернешься в родные места! Здесь слишком многое портит тебе настроение. Дом слишком мрачен и одинок, в лавочке постоянно случаются досадные происшествия, а я сама не обладаю способностью делать вещи ярче, чем на самом деле. Лишь милый Клиффод был тебе хорошим собеседником!
– Подойди сюда, Фиби, – внезапно позвал ее кузен Клиффорд, необычайно молчаливый с утра. – Ближе! Ближе! Взгляни мне в глаза!
Фиби положила изящные ладошки на подлокотники его кресла и склонилась к Клиффорду, чтобы он мог разглядеть ее лицо. Возможно, в тот момент проснулись спавшие в нем эмоции, ожили давно надломленные качества. Так или иначе, Фиби вскоре почувствовала, что он смотрит на нее не для того, чтобы запомнить, – в его взгляде, который достиг самого ее сердца, светилось восхищение ее женской прелестью. За миг до этого она и не думала что-то скрывать. Теперь же, словно переняв у него какой-то секрет, она опустила веки под взглядом Клиффорда. И покраснела – тем сильнее, чем больше старалась скрыть румянец, а брови ее непроизвольно сдвинулись вместе.
– Достаточно, Фиби, – сказал Клиффорд с печальной улыбкой. – Когда я впервые увидел тебя, ты была самой милой девушкой в мире, но теперь твоя прелесть стала настоящей красотой. Девичество сменилось женственностью, бутон расцвел! Иди же. Теперь мое одиночество станет глубже.
Фиби оставила одинокую пару и прошла через лавочку, пытаясь сдержать слезы, – она ведь собиралась так быстро вернуться, что не было смысла их проливать. Она не осознавала, что слезы уже текут, не вытирала их платочком. На пороге она столкнулась с маленьким сорванцом, чьи потрясающие способности наслаждаться гастрономией мы описали в начале нашего рассказа. Фиби взяла с витрины некоего представителя животного мира – впрочем, сквозь слезы она не могла разобрать, кролик то был или гиппопотам, – вложила в ладонь мальчишки в качестве прощального подарка и зашагала прочь. Старый дядюшка Веннер как раз выходил из соседской двери, с пилой и козлами на плече, и, шагая по улице, присоединился к Фиби, покуда им было по пути. Несмотря на его заплатки, потертую шляпу и крайне странный покрой штанов, у Фиби не возникало желания обогнать этого спутника.
– Мы будем скучать по тебе до следующего воскресенья, – заметил уличный философ. – Непривычно так быстро привязываться к кому-то, чтоб этот кто-то стал необходим, – уж простите меня, мисс Фиби, такой старик, как я, ни за что не пожелал бы вас обидеть, – необходим, как дыхание, а вы такой для меня стали! Я долго прожил на этом свете, а ваша жизнь только начинается, и все же вы мне знакомы так, словно я знаю вас с детства, словно вы, как лоза, с тех пор оплетали мой жизненный путь. Возвращайтесь скорее, иначе я отправлюсь на ферму, моя спина все хуже справляется с пилкой дров!
– Очень скоро, дядюшка Веннер, – ответила Фиби.
– Уж как можно быстрее, Фиби, ради этих двух несчастных душ, – ответил ее сопровождающий. – Они не справятся без вас теперь, и никогда бы не справились, Фиби. Вы для них словно ангел Божий, посланный жить в их доме, делая его милым и уютным! Как бы, по-вашему, печалились люди, если б однажды приятным летним утром ангел расправил крылья и улетел домой? Вот это они и чувствуют, глядя, как вы отправляетесь на поезд! Они не вынесут разлуки, мисс Фиби, так что возвращайтесь!
– Я не ангел, дядюшка Веннер, – ответила Фиби с улыбкой, пожимая ему руку на прощание. – Но, полагаю, люди ближе всего к ангелам, когда посвящают свои силы добрым делам. Я обязательно вернусь!
Так распрощались старик и цветущая девушка, и Фиби вскоре унеслась прочь с такой скоростью, словно ее действительно несли крылья ангелов, столь галантно упомянутых дядюшкой Веннером.
Несколько дней прошли в Доме с Семью Шпилями в мрачной давящей атмосфере. Стоит отметить (чтобы не приписывать всю угрюмость неба и земли только лишь отъезду Фиби), что ветер принес восточный шторм, и тот неустанно трудился над тем, чтобы стены и крыша старого дома выглядели еще более угрюмыми, чем обычно. И все же снаружи было и вполовину не так мрачно, как внутри. Бедный Клиффорд оказался мгновенно отрезан от всех скудных источников своей радости. Фиби не было рядом, солнечные лучи не падали на пол. Сад, с размокшими дорожками, холодом, каплями, падающими с листвы на беседку, являл собой жуткое зрелище. Ничто уже не цвело в промозглой, влажной, безжалостной атмосфере, принесенной солоноватыми порывами морских ветров, кроме разве что мха в местах соединения черепицы и довольно большого островка растений, которые в последнее время страдали от засухи в выемке между шпилями.
Что до Хепизбы, она, казалось, была не только одержима восточным ветром, но и по сути своей являлась лишь иным проявлением этого серого и безрадостного заклятия погоды: олицетворением восточного ветра, мрачным, безутешным, в старом черном шелковом платье и тюрбане цвета свинцовых туч на голове. Поток покупателей иссяк, поскольку разнеслись слухи, что пиво и все иные портящиеся продукты скисли под хмурым взглядом Хепизбы. Впрочем, люди порой обоснованно жаловались на ее отстраненность, однако по отношению к Клиффорду она не была ни сварливой, ни недоброй, и в сердце ее не стало меньше тепла, которым она пыталась согреть своего брата. Однако тщетность лучших ее усилий делала старую леди беспомощной. Она мало что могла, кроме как молча сидеть в углу комнаты, когда ветви грушевых деревьев хлестали по маленьким окнам, даже днем создавая сумерки, которые Хепизба неосознанно сгущала своим безрадостным видом. То была не ее вина. Все, даже старые столы и стулья, выглядело таким же сырым и холодным, словно ныне настал худший из возможных дней. Портрет старого пуританина дрожал на стене. Сам дом дрожал, от чердака с семью шпилями до кухонного камина, который служил прекрасным олицетворением сердца старого дома, поскольку был построен ради тепла, но ныне был холоден и пуст.
