с) Было бы неправильным отрицать всякое значение за социалистической партией в парламенте. В отдельных случаях политическая партия пролетариата может содействовать его намерениям и облегчать его путь. Но для этого необходимо, чтобы социалистическая партия отказалась от гегемонических претензий и согласилась на более скромную, но более плодотворную роль – быть точной, последовательной истолковательницей подлинных требований класса.
Лагарделль хорошо выразил эту мысль: «…роль партии состоит в объявлении народной воли с трибуны…» Она должна удовлетворяться ролью докладчика рабочих требований.
Класс может жить без партийной организации. Партия, образовавшаяся из «сочувствующих» и жаждущих «прийти на помощь», должна руководствоваться тем, что представляется целесообразным классу, а не тем, что могло бы служить ее собственному честолюбию.
Глава VII. Анархизм и право
В научной критической литературе, посвященной анархизму до настоящего времени, пользуется прочным кредитом убеждение, что анархизм, категорически отрицающий современное государство и современное право, столь же категорически отрицает «право» вообще и в условиях будущего анархического строя.
Убеждение это, являющееся совершенным недоразумением, поддерживается следующими причинами.
1) Методологической невыясненностью самой проблемы о праве и государстве в анархическом учении.
2) Разнородностью определений права и государства у анархистов и их критиков.
3) Голословными и непродуманными заявлениями отдельных адептов анархизма. Одни в безбрежной социологической наивности убеждены, что «анархия» означает в буквальном смысле слова отсутствие какого-либо правового регулирования – полное «безначалие». Другие постулируют чудо внезапного и всеобщего преображения людей под влиянием знакомства с анархическим идеалом. Внезапного потому, что самый «осторожный» анархист вроде Корнелиссена не мечтает о подготовке всех без исключения к будущему анархическому строю. Третьи наконец – таковым был когда-то автор этих строк – мечтают о возможности благодаря техническому прогрессу создать условия внесоциального существования и тем избежать ограничивающего влияния «права».
4) Общей предубежденностью, а часто и совершенной невежественностью критики, не дающей себе труда всесторонне и объективно ознакомиться хотя бы с наиболее выдающимися течениями анархистской мысли.
5) Наконец нарочитой тенденциозностью, густо окрашивающей, напр., еще со времен Энгельса, всю «социалистическую» критику [30].
В образцовом – во многих отношениях – изложении анархических учений Эльцбахера мы находим, между прочим, следующие строки: «Утверждают, что анархизм отвергает право, правовое принуждение. Если бы это было так, то учения Прудона, Бакунина, Кропоткина, Тэкера и многие другие учения, признаваемые за анархистские, нельзя было бы считать анархистскими… Говорят, что анархизм требует уничтожения государства, что он хочет стереть его с лица земли, что он не желает государства ни в какой форме, что он не желает никакого правления. Если бы это было верно, то учения Бакунина, Кропоткина и все те учения, которые признаются анархистскими и не требуют уничтожения государства, но только предвидят его, нельзя было бы считать анархистскими… Единственный общий признак анархических учений состоит в отрицании государства для нашего будущего. У Годвина, Прудона, Штирнера и Тэкера это отрицание имеет тот смысл, что они отвергают государство безусловно, а потому и для нашего будущего. Толстой отвергает государство не безусловно, но лишь для нашего будущего; наконец у Бакунина и Кропоткина отрицание государства имеет тот смысл, что они предвидят, что в прогрессивном развитии человечества государство в будущем исчезнет».
Ничего нельзя возразить против этих утверждений – сухих, формальных, но обоснованных обширным непредубежденным исследованием.
Наоборот, и теоретическое рассуждение, и изучение воззрений самих анархистов вполне подтверждают заключения Эльцбахера.
Интересующая нас проблема обычно ставится так: найти условия существования такого общества, где ничто – ни в учреждениях, ни в нравах – не ограничивало бы воли личности, где каждый был бы автономен, где законодателем, регулятором поведения была бы личная, а не коллективная воля в любом ее выражении.
Анархизму предлагается задача – найти такой общественный строй, «в котором не будет больше никаких начальников, не будет официальных блюстителей нравственности, не будет ни тюремщиков, ни палачей, ни богатых, ни бедных, а только люди равны: равные собой в правах, братья, имеющие каждый свою ежедневную долю хлеба насущного и живущие в любви и согласии не в силу пресловутого повиновения законам, сопровождаемого страшными наказаниями для ослушников, а в силу всеобщего уважения интересов других, в силу научного следования законам природы» (Реклю «Анархия»).
Как же анархизм решает подобную проблему?
Протесты против «государства», против «права государства», против «права, основанного на законе» и проч. начались давно.
С «δρα μή άποχαισαρώθης» («берегись оцезариться») Марка Аврелия, в разнообразных оттенках проходят они через политическую литературу всех времен. У Гердера они отлились в настоящие анархические перлы. «Миллионы людей живут на земном шаре без государства, и тот, кто хочет быть счастлив в искусственном государстве, должен его искать там же, где дикарь; искать здоровья, душевных сил, благополучия своего дома и сердца не в услугах государства, но в себе».
Социологи показали в своих исследованиях, что государство не является первоначальной формой человеческого общежития, что народы начинают свою историческую жизнь с «безгосударственного» состояния. Государство является продуктом сложной культуры, ответом на разнообразные запросы постепенно дифференцирующегося общества, одновременно и плодом завоевания, и результатом постепенно вырастающего сознания о выгодности и даже нравственности связи, солидарности между разрозненными членами хаотического целого.
Социологи и политики показали нам картину постепенного роста государства, захвата им тех функций, которые первоначально принадлежали общественным организациям местного характера. И если некоторые из этих функций, независимо от их природы, технически выполнялись государством с большим совершенством, то многие функции исполнялись им неудовлетворительно и притом с постоянным нарушением основных прав личности. Чем далее, тем более должно быть претить это государственное всемогущество развитому чувству личного правосознания.
Этот процесс государственной гипертрофии и в противовес разложения идеи «государственности» превосходно охарактеризован Дюркгеймом: «Государственная власть… стремилась поглотить в себе все формы деятельности, носившие социальный характер, и вне ее осталась лишь пыль людская. Но тогда ей пришлось взять на себя огромное число функций, для которых она не годилась и которые плохо исполняла. Много раз уже было замечено, что ее страсть все захватывать равна только ее бессилию. Только болезненно перенапрягая свои силы, сумела она распространиться на все те явления, которые от нее ускользают и которыми она может овладеть, лишь насилуя их. Отсюда расточение сил, в котором ее упрекают и которое действительно не соответствует полученным результатам. С другой стороны, частные лица не подчинены более никакому другому коллективу, кроме нее, так как она единственная организованная коллективность. Только через посредство государства они чувствуют общество и свою зависимость от него. Но государство далеко стоит от них и не может оказывать на них близкого и непрерывного влияния. В их общественном чувстве нет поэтому ни последовательности, ни достаточной энергии. В течение большей части их жизни вокруг них нет ничего, что оторвало бы их от них самих и наложило бы на них узду. При таких условиях они неизбежно погружаются в эгоизм
