– Не сердитесь, дорогой, вы у меня одни остались, – примирительно сказал Лангоф. – Я вам до слёз рад.
Лицо у Неверова просветлело. Лангоф скрестил ноги под шляпой на коленях.
– А старость не связана с возрастом, вот у меня, когда засыпаю, в последнее время крутится одно и то же: «Я смотрю в окно. На улице – революция! А мне всё равно». Эх, Неверов, я устал, я смертельно устал.
Вздохнув, Неверов уставился на него влажными, телячьими глазами.
Когда Лангоф возвращался на фронт, леса уже ржавели, а берёзы побросали листву. Вагон мягко качало. Глотая вёрсты, стучали колёса. На остановках из солдатского вагона доносились похабные частушки, было слышно, как надрывалась гармонь. Попутчиком у Лангофа оказался казачий есаул. После ранения он лежал в госпитале в Москве и теперь сравнивал её со своей станицей.
– Красивая, но дюже большая – жить неудобно.
– Это почему? – вяло поддержал разговор Лангоф, разморённый покачиванием.
Есаул разгладил фуражку с красным околышем.
– У нас все знакомые, выйдешь – здороваются, а в Москве все чужие. И не любят друг друга, толкаются, орут. Одно слово, мужики. Не зря мы их в пятом году пороли.
Лангофу случалось бывать по делам на Дону. Он вспомнил чубатых загорелых станичников, их грубые шутки, задиристые нравы.
– Да уж.
Он отвернулся к окну. Мелькали дорожные столбы. Вёрст двадцать проехали молча. Навстречу уже попадались эшелоны с ранеными. Прогромыхал вагон с пленными немцами.
– Эх, порубал бы всех! – проводив его налившимися кровью глазами, крикнул в сердцах есаул. Он инстинктивно потянулся за шашкой. Лангоф посмотрел с удивлением.
– Они мою сотню из пулеметов посекли, – встретил его взгляд есаул. – В крошево.
– На то и война.
– Война? – Казак зло дёрнул шеей. – Боя не приняли, расстреляли нас на скаку, а как с коней попадали – добивали очередями. – Заскрипев зубами, он наполовину вынул из ножен шашку, тронул пальцем остро блеснувшую сталь. – Ну, ничего, ещё сочтёмся…
Лангоф закурил. Угощая, протянул портсигар. Мельком заметил почерневшие короткие пальцы, мявшие папиросу.
– А знаете, есаул, с годами война изменится. Английские танки уже сейчас давят проволочные заграждения. А в следующих войнах не будет никакой конницы, никаких штыков. Убивать будут из дальнобойных гаубиц или сбрасывая бомбы с аэропланов. Ни крови чужой, ни мук… Война станет вроде забавной игры, про которую интересно пишут газеты.
– Типун вам на язык! – Есаул почесал эфесом подбородок, который двоила ямочка. – Какая ж это война – забодай её комар! – чистое убийство.
В соседнем вагоне низкий грудной бас запричитал «Отче наш». Есаул размашисто перекрестился. «И избави нас от лукавого», – механически повторил про себя Лангоф. Набирая обороты, поезд мчал на запад.
И снова фронт. Полесье, траншеи, смерть.
Октябрь выдался инеистым, холодным. Утром, просыпаясь, солдаты кривили рты, откусывая заледеневшие за ночь сосульки на усах, разгоняя кровь, хлопали замёрзшими в перчатках руками. Обморозив уши, тёрли побелевшие мочки. А из-под шапок – колючие взгляды: «Жили, не тужили, зачем нас сюда пригнали?»
В землянке было накурено, воздух тяжёлый, смрадный. На лавке в каракулевой папахе храпел под буркой вестовой из штаба, доставивший срочную депешу.
– Завтра атакуем, – прочитав её, мрачно объявил Марков.
– Лезть на пулемёты? – не выдержал Лангоф. – Только людей зря положим.
Марков пожал плечами.
– Им виднее. Возможно, отвлекающий удар.
В углу офицеры резались в карты. Промокая платком вспотевшую, в красноватых жилках плешь, дул чай полковой священник.
– Странное существо человек, – подсел к нему Лангоф. – Может, последний денёк по свету гуляет, знает, что завтра лежать ему на нейтральной полосе, уткнувшись в сырую землю, а он радуется, что козырной шестёркой туза зарезал.
– Забыться хотят, – налив в блюдце чай, подул на него батюшка. – Мне завтра под пули не лезть, и то страшно.
– А ведь и в мирное время так. Блаженны, в ком есть азарт! Это же счастье умереть, пока он не пропал.
– Э, опять вы за старое, – зачмокал губами батюшка. – Верьте в Бога, надейтесь на Царство Небесное… А иначе как?
Лангоф вздохнул.
– Так забыться не у всех получается.
Неожиданно батюшка накрыл его руку мягкой ладонью.
– Да не изводите себя. Вы угодны Богу.
– Откуда вам знать?
– Это по всему видно. Знаете, кто мой любимый персонаж в Библии? Иов многострадальный.
Лангоф посветлел.
– Хороший вы человек, святой отец. Глядя на вас, и в Бога поверишь.
На столе появилась водка. Встав, со звоном сдвинули стаканы, так что в воздухе перелетели капли.
– За Россию!
– За государя-императора!
– За победу!
Не садясь, повторили…
Из офицерской землянки Лангоф вернулся пьяным.
– На парад стараешься?
Данила уже почистил его мундир с выпушками и теперь до блеска тёр золочёные пуговицы.
– И правильно молчишь. Когда он будет, парад-то? – Хмельные глаза Лангофа загорелись. – А может, и без нас пройдёт… Ну, дай что ли примерить.
С трудом попав в рукава, Лангоф встал перед треснувшим ручным зеркалом, которое держал Данила.
– Нравлюсь?
Данила кивнул, слегка наклонив зеркало.
– Держи ровнее! – Лангоф повернулся боком, задирая горкой погон на плече. – Так мы завтра в бой и пойдём, будто на парад. – Подмигнув себе в зеркале, скривился: – А знаешь, брат, что избавляет от иллюзий?
Данила пожал плечами.
– Пуля.
Атаковали на рассвете. Серые шинели полезли из окопов, густой россыпью засеяли перепаханное снарядами ничейное поле. Приготовив ножницы, уже кромсали проволочные заграждения. Давно пристреленные немецкие орудия грозно молчали, потом залпом ошпарили картечью. Всюду замелькали чёрные мухи. Застрекотали пулемёты. Под кинжальным огнём роты залегли. Через минуту стало ясно, что атака захлебнулась. Оставляя раненых, поползли назад. Обессиленные, сваливались в окопы. А ураганный огонь не прекращался. Снаряды ложились кучно, а один, пущенный вдогон, разорвался в траншее, сразив осколками полкового священника. Чернориз смотрел на громоздкий, съехавший набок крест, на окровавленную рясу, торчавшую из-под накинутой сверху солдатской шинели, переводил взгляд на скорчившегося рядом Лангофа и не мог понять, отчего тот, обхватив голову, плакал, мелко сотрясая плечами.
Марков оказался прав. Благодаря отвлекающему удару казачьи части южнее прорвали фронт, уйдя в глубокий рейд по немецким тылам. Марков подал рапорт, докладывая, что в связи с тяжёлыми потерями полк нуждается в немедленном переформировании. Сообщив об этом офицерам, он попросил Лангофа задержаться.
– В других ротах неспокойно, – хмуро сказал Марков, когда они остались одни. – Офицеры жалуются, много недовольных, социалисты ведут подрывную деятельность. Вы им симпатизируете?
– И потому покрываю? Нет. Но я их понимаю.
– Я тоже! – вскочил Марков. – Половина состава выбыла. А войне конца не видать. Хотите кипятка? Самовар ещё горячий.
Открутив вентиль, Марков обжёгся, чертыхаясь, наполнил два стакана.
– Слышал, вы у себя в поместье преобразования затевали, быт крестьянский налаживали…
– И потому заподозрили?
– Я не к этому. Любопытно просто, вот вы за мужиков всей душой, а, знаете ли, что они вас, дай им волю, первого же и расстреляют? И социалисты за милую душу к стенке поставят, и глазом не моргнут. Им кажется, они за народ мстят, а их на это ущербность толкает. Вам нужна власть?
– Нет.
– Мне тоже.
– Это потому, что у нас она от рождения.
– А вы хотите, чтобы из грязи в князи? – Марков сделал глубокий глоток, краснея, стукнул стаканом о стол. – Конечно, среди социалистов есть искреннее, так и среди вельмож они редко-редко попадаются. Монархист или социалист – ни о чём это не говорит, важно другое – крыса ты или человек, а в обносках или звёздами на груди блещешь – дело десятое. И всегда так было. Людей, правда, всё меньше.
– Зато крыс больше.
У Лангофа задёргалось веко.
– Ну-ну, Алексей Петрович, – по-отечески похлопал его по плечу Марков. – Я же вижу, вы – человек. Ладно, ступайте.
Ноябрь 1916
В сырой землянке при свете тускло мерцавшей керосиновой лампы Лангоф играл в карты с кряжистым штабс-капитаном, прибывшим в полк с инспекцией.
– Мне сегодня везёт, – улыбнулся барон.
Где-то наверху, совсем близко, разорвался снаряд. Штабс-капитан вздрогнул:
– Да, вам действительно чертовски везёт…
Возле Лангофа высилась горка банкнот.
– А знаете, оставьте их себе, – отодвинул он её на середину стола. – Я всё равно не знаю, что с ними делать.
Штабс-капитан удивлённо сощурился.
– Ну, если вам унизительно моё предложение, считайте, что я играл нечестно.
Лангоф надел фуражку.
– Здесь душно, не желаете проветриться? Чудесная ночь.
