А потом уехал за границу, где у меня своя личная жизнь образовалась. Я едва ли вспомнил бы о бывшей соседке, если бы не тот вечер и не рассказ знакомого психиатра о его безумных пациентах.
– Они не сумасшедшие, – возражал я, – у них причуды.
– А тебе-то откуда знать? – вопрошал он с наглостью дипломированного специалиста.
Действительно, откуда?
Соседями мы пробыли с ней пару лет и, не считая приветствий, за все это время едва ли парой слов перекинулись. Не возникало потребности в общении. Но если бы сейчас она жила через стенку, то я, повстречав ее как-нибудь на лестничной площадке, обязательно спросил бы:
– Вы счастливы?
И постарался бы расслышать «да». Не скажу почему.
У смерти эхо длинней, чем у рождения.
Умер мой дед. Жизнь его не оборвалась, а затухла. И думать о нем мне в общем-то нечего: я его плохо знал. Но эхо от жизни, которая жила еще несколько часов назад, понеслось, и я никак не могу от него отделаться.
Я думаю о тех, кто умер.
Главным образом о матери моего друга, которая умерла полтора года назад. Она устала жить (бывает такое и в благополучной Германии) и поздней осенью заснула.
– Это чудо, что она прожила так долго, – говорил на похоронах один из братьев моего друга, врач-терапевт.
– У нее было самое лучшее медицинское обслуживание в стране, – возражал я.
Врачей в семье моего друга очень много, врачом был и его отец, а потому расстроенный организм его матери исследовали дотошно, кормили ее таблетками, потчевали светотерапией, бодрящими инъекциями, и она – вчерашняя курильщица, не знакомая со спортом, – жила, сохраняя здравый ум, прекрасную память.
Я узнал ее старой женщиной. Когда мы познакомились, мне было двадцать шесть, ей – семьдесят четыре. Она была сухой, тщательно напудренной. С крупным носом, в точности как у моего друга и большинства его братьев и сестер. Она носила некрасивую, но удобную обувь и безупречную прическу: жесткие светлые волосы были уложены аккуратными локонами.
Она подарила мне полотенца. Синие с золотой каймой. Шли рождественские праздники, всем полагались подарки, перепало и мне. Потом я понял, что этим она хотела сказать: «Не бойся. Здесь все свои».
– У зайчика развито чувство справедливости, – пояснял позднее мой друг, с легкой руки которого все в его семье звали мать зайчиком.
– Мама, зайчик… – говорил он, когда она умерла.
Мы спешно приехали, стояли в ее спальне, я разглядывал планки паркета – темные, крупные, а у друга моего тряслась нижняя губа. Он выглядел обиженным ребенком. «Мама, зайчик», – повторял он, а я думал: вот не ожидал, совсем не ожидал, что так резанет меня эта смерть. Оказалось, что старушка, с которой я и говорил-то всего-ничего, занимала в моей жизни достаточно места, чтобы почувствовать дыру, когда ее не стало. «Мама, зайчик».
Походка у нее была утиная, и ягодицы плоские. Анатомии своей она не скрывала и не раз указывала мне, что друг мой, сын ее, унаследовал и то и другое.
Я могу пересчитать по пальцам, сколько раз мы с ней говорили: вначале не могли толком, а когда привыкли друг к другу, то все время что-то мешало.
Однажды она рассказала о служанке из Западной Украины, которая учила их, изнеженных немецких девочек, сушить сухари. Им потом пригодилось. А в другой раз вспоминала, как отказалась возвращаться в Берлин после каникул. Шел сорок пятый, зима. Она осталась у родителей, и правильно сделала. Ее университетские подруги о конце войны говорить не любили. Страшное было время.
А в последний раз она сказала, что жить надо до семидесяти двух лет. Потом лучше умирать. Эта странная цифра меня испугала. Почему не семьдесят или, например, восемьдесят?
Она была чуткой женщиной. Потом уже я узнал, что мой друг по ее совету принялся подсовывать мне какие-то травки. Он говорил, что полезно для здоровья. Это было через полгода после того, как я переехал в новые мои заграничные обстоятельства, как раз в то время, когда чувствовал себя изломанной куклой, пребывая в таком крайнем состоянии, когда сказать ничего не можешь, ждешь, когда все пройдет, как-то разрешится, но не проходит, все чужое – даже запахи.
Она заметила первой. Велела давать мне успокоительные травки, а когда мы бывали у нее в гостях, охотно соглашалась на мои предложения о помощи. Однажды я целый час мыл окно в ее гостиной, а позже узнал, что у нее есть поломойка, которая делает это в тысячу раз лучше меня. Но она восхищалась и показывала детям: какой молодец этот мальчик. Мне было крайне неловко, но это все же лучше, чем непроницаемая серость, когда ты утром открываешь глаза и отчетливо понимаешь, что лучше бы не просыпаться.
Когда я зажил и зашагал самостоятельно, она отвлеклась на кого-то другого. В большом разношерстном семействе все время появлялся кто-то новый – подруги, приятели, друзья, жены, мужья, знакомые, соседи, – кому требовалась помощь.
Когда мы в последний раз уезжали из ее краснокирпичного большого дома, она казалась полной сил. Вышла нас провожать и, стоя на крыльце в чем-то нежно-голубом, махала нашей машине.
– Не знал, что она значит для меня так много. Не знал, – все никак не мог успокоиться я на ее похоронах.
А друг мой, ее сын, все повторял:
– Мама, зайчик.
Девочка, блондинка, одноклассница
– …но хорошенькая – глаз не отвести. – Бабушка Левы была не столько возмущена, сколько взбудоражена.
Внук вляпался в историю. И все из-за Вики – девочки, блондинки, одноклассницы.
– Он влюблен, может? – предположил я.
– Дурень он просто, а она – нахалка.
Девочке Вике – десять, но все про нее уже ясно: она вертит людьми, как хочет, а если этого не происходит – готова на что угодно, лишь бы все шло любезным ей порядком.
На классных фотографиях у Вики вид отличницы: аккуратненько, бочком, сидит в своем строгом коричневом платье, ладошки положены одна на другую. Голова гладкая, волосы заплетены не то в косу, не то в бублики. По совести говоря, не знаю, как выглядят настоящие отличницы, но, взглянув однажды на фотографию этой девочки, я сообразил, что она – особой породы, отличница, вероятно.
Но учится Вика плохо. Совсем почти не учится. Девочка вертится на уроках, отвечает невпопад, говорит буквально что попало, а если учительница, глядя на это благообразие – белокурое, синеглазое, ангельское, – все же не соглашается, то она может и слезами залиться и выбежать из класса.
– Наверное, у нее хорошие актерские способности, – снова предположил я в ответ на бурные возражения Левиной бабушки, которая приходится мне матерью.
– Да и артистка она погорелая, – сказала та, готовая по чему-то признавать лишь внешнюю привлекательность девочки, из-за которой внук ее совершает некрасивые поступки.
А мне интересно слушать про Вику, дорисовывая то, что осталось без внимания бабушки Левы. У нас с его бабушкой разные цели: я додумываю чужую жизнь, а она образованием внука озабочена.
В этот день, еще с утра, после первого урока, Вика покор мила Леву шоколадкой. Ей вместо завтрака мать дала.
– На, – бросила та впопыхах, как всегда, не успевая. – И учись хорошо!
– На, – сказала Вика Леве совсем по-матерински, будто тоже собираясь когда-нибудь стать архитектором нарасхват. Но предупредила: – Горькая только.
Лева съел свою долю, а расплачиваться пришлось сразу после уроков.
Сначала она завыла. Уроки прошли скучно, всего-то по английскому трояк. И вот, едва пришло время идти домой, взялась Вика за мобильник.
– Пап-па! – с выражением заголосила она. – Он меня стукнул, пап-па!..
Отец велел утереть сопли и пойти к классному руководителю, пускай приструнит хулигана Степку.
– Пойдем со мной, скажешь, что он меня ударил. Будешь свидетелем, – потребовала Вика от Левы.
Тот проблеял слабо. Степа и правда стукнул Вику, можно бы и подтвердить. Но было это на прошлой неделе, чувствовал мальчик-сладкоежка, что предлагает ему блондинистый ангел дело не совсем правое.
Вика – хорошенькая врунья – вырастет в красавицу, пройдет совсем немного лет, и она вытянется, как полагается, и округлится, где надо, кожа ее станет еще белей, глаже, появится в ней во всей тонкая изысканность, унаследованная от матери. Вруньей-авантюристкой Вика, конечно, останется. Только называться это будет иначе – лукавством, например.
Пошли. Со своего первого этажа на второй, где учительская.
– Он на лестнице застрял, и ни туда ни сюда, – рассказывала мне бабушка. – Но ведь утянула, паршивка.
Поплелся мальчик Лева вслед за лукавой Викой к классной, что-то там пробубнил. Степана вызвали, отругали сильно, грозили нажаловаться родителям.
Вика торжествовала: не впустую время прошло. А Леве стыдно, пришел домой, повинился бабушке.
– Авантюристка страшная, – сказала мне та по телефону, волнуясь изо всех сил.
– Надо же, десять лет, а уже готовый человек, – удивился я вслух.
Истории о Вике я слушаю по телефону довольно часто, и всякий раз звучит один и тот же рефрен: хорошенькая она, но авантюристка страшная.
