12 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря, 9 часов вечера
…Огромное красное солнце висело над самой водой, и несколько цапель, устало летевших на ночлег в плавни, чертили пунктир на фоне диска – с равными промежутками между тире – точка, точка, опять тире…
Как будто кто-то недобрый, вернее, недобро молчаливый, все примечающий, на все готовый, хоронился в камышах, и лишь ветерок, слабый предсумрачный ветерок, обнаружив наблюдателя и почуяв нехорошие его намерения, все силился предупредить об опасности людей, и теребил стебли, и старался согнуть их, но равнодушный ко всему на свете камыш, нехотя поддаваясь, шелестел лениво, сыто напившись воды, нахватавшись лучей за бесконечный день, он знать ничего и никого не хотел.
Ойкнула выпь – где-то далеко, ближе к солончакам, пронзительно крикнул перед смертью суслик – жирный домохозяин, заботливый отец, он вылез из уютной норки на вечернюю прохладу и, довольно озираясь по сторонам, не заметил, как пала с неба черная молния, сложив в падении крылья, и одним ударом когтистой лапы оборвала, погасила, задула, затушила и дивный сиреневый свет, что бывает лишь в пустынях перед закатом, и ласковый ветерок, и уютное сопение детенышей, и заботливое ворчание супруги, и сытость, и мир в душе, и покой, и мысль.
Сокол-сапсан, тяжело взмахивая крыльями, полетел на закат. Суслик висел в его лапах, и никто, решительно никто не обеспокоился пока его внезапным исчезновением.
Да и многие ли обеспокоятся потом?
– Ну не помню, не помню, не помню! Русским языком тебе говорят, не помню! Ты же тоже много чего вспомнить не можешь!
– Айдар, да я тебя и не упрекаю, – тихо ответил Энгр.
Вокруг костерка, на котором закипал видавший виды прокопченный чайник, сидели Бек-хан, Энгр, Рита, Алок, Башка и Ганс. Чайник прочищал горло, готовясь свистнуть.
– То, что не помню, наплевать, – заговорил Бек-хан. – Важно только одно: сроку у нас неделя. Если за неделю долг этот карточный не погасим – возьмут в оборот. Денег нет, взять негде. Бежать некуда, ксив – никаких. Повязали меня, понял?!
Ганс, раскурив беломорину с анашой, протянул ее вожаку:
– На, Ханчик, может, еще все образуется…
Бек-хан не пошевелился, глядя в огонь, и Ганс, помедлив, передал папиросу Башке:
– На, Серый, шмальни…
Сумерки пали, именно пали, а не опустились, как в России, на Севере, мягко и неназойливо. Ярче вспыхнул огонь, злее затрещали сверчки, запела свою тоскливую ночную песню какая-то неведомая птица.
– Слушай, Айдар, а если вдруг деньги нашлись бы, ты бы смог выправить какие-нибудь документы? Ну если вдруг… – Энгр смотрел на Бек-хана, чуть морщась от какой-то застарелой боли или тоски.
– Ксивы не вопрос, были бы бабки… А что? У тебя под вагончиком клад зарыт?
Заржал Ганс, перекуривший дури, заржал и осекся.
– Ну, а с паспортами куда мы денемся? – продолжал гнуть непонятно куда Энгр. – Кому мы нужны на этом свете, где нас ждут?
Вожак посмотрел на него более внимательно:
– Да ты что, браток, опять выпал? Да куда хочешь денемся, мир велик! Лишь бы след не взяли, схорониться нужно…
– Айдар, пусть они все отойдут… – ровно произнес Энгр, не отводя взгляда от Бек-хана.
– Эй ты, шизик, а ножки тебе не помыть?! – возмутился Башка.
– Не, дурдом какой, вы видали?! – поддержала его Алок, уперев руки в необъятные свои бока.
Бек-хан поймал взгляд Энгра и, чуть помедлив, приказал:
– На сто метров. Шагом марш. Все.
Ворча, шайка нехотя снялась с места. Не шелохнулась лишь Рита. Энгр продолжал смотреть Бек-хану в глаза, и тот нехотя добавил:
– Я сказал: все…
С ненавистью, как укусив, глянув на Энгра, Рита ушла. Пауза, нескончаемая пауза висела и над костерком, с которого сняли чайник, и над вагончиком, и над старым баркасом.
– Дай мне слово, брат…
– Какое?
– Что если будут деньги, ты возьмешь ровно столько, чтобы заплатить за проигрыш, за документы и за проезд. Ну, плюс еще – на первое время.
– Энгр, ты опять приболел?! Ну, какие деньги, откуда?! Вспомни, у тебя ж пожрать было не на что купить, о чем ты говоришь?!
– Бек, дай мне слово…
Бек-хан, сплюнув в сторону, ответил:
– Ну, даю…
Энгр, все еще не отрывая глаз от него, грустно усмехнулся:
– Смотри, брат, чтобы золото тебя не ослепило…
Прервав его, к костру вернулась Рита:
– Бек… Надо что-то решать… Может, мы с Алок съездим, раздобудем денег?
– На панели?
Рита опустила голову, но потом вскинула ее, глянув на Бек-хана в упор:
– Не до соплей, Хан! Сроку у нас – неделя…
Бек-хан, помедлив и поворошив картошку, что пеклась в угольях на краю костра, устало ответил:
– Столько ни на какой панели не заработаешь…
– О, mein Lieber Augustin! Augustin, Augustin! – запел Ганс и после припева подыграл себе на губной гармошке. Визгливые звуки вспугнули какую-то мелкую птичью дрянь в камышах, и та, захлопав крылышками, вспорхнула и улетела.
– Ладно, – также ровно проговорил Энгр, – давай теперь отойдем мы с тобой, пусть люди попьют чаю…
Энгр и Бек-хан растворились в ночи, уходя куда-то по песчаной косе, но так же недобро и пристально смотрели им вслед чьи-то глаза из зарослей, и кто-то крался за ними, и подслушивал, ловя каждое слово, и обреченно и горестно заныл, застонал ночной ветерок, и мохнатые звезды юга, высыпав на черном небе, все подмаргивали этим двоим, нарушая правила игры и стремясь о чем-то предупредить, предуведомить, предсказать, насторожить.
Москва, Кремль, 26 августа 1921 года
– Владимир Ильич, срочная, от Смирнова.
Новая секретарь, низкорослая, с задом, колыхавшимся где-то у самого пола при ходьбе, как задница у осы, одетая в длинную черную юбку и теплую кофту с манжетами, положила бланк телеграммы на зеленое сукно рабочего стола.
Ее совсем недавно порекомендовал Ильичу Дзержинский. И было в ней, несмотря на ее сдобность, что-то недоброе, змеиное, то ли в немигающих сереньких глазках, то ли все в той же заднице: как знать, а не прячет ли она там жало?
Ленин взял бумажку в руки.
– Так… Копия… Что? Что это значит?! Копия с копии?! А где оригинал? У Феликса Эдмундовича… Черт знает, что такое… А еще одна копия? У Иосифа Виссарионовича… – Ленин в волнении заходил по кабинету.
Потом, опомнившись, взглянув на секретаршу, вернулся к столу.
«Предсовнаркома Ленину предреввоенсовета Троцкому, – читал он, – по прямому проводу за номером 047740. Сообщаю, – прыгали буковки, – по дважды проверенным сведениям, полковник Резухин убит своими восставшими частями, барон Унгерн 22 августа был окружен нашим авангардом и вместе со своим штабом взят в плен. Под сильным конвоем Унгерн препровождается в Новониколаевск, где предполагается предать его суду ВерхтрибВЦИК Сибири по обвинению в измене. Суд будет иметь большое политическое значение. Прошу Вашего заключения. № 999/в. Предсибревкома Смирнов».
– Надо же, – усмехнулся Ильич, – у этого Смирнова шифр – три перевернутые шестерки? Прямо по Фрейду…
Но, поймав немигающий взгляд секретарши, замолчал.
– Скажите, голубушка, – промолвил он чуть позже, – все забываю, как вас звать-величать? Уж простите мою забывчивость…
– Елизавета Афанасьевна, – ровно ответила та.
– Н-да, н-да, н-да… Гм. А в ЧК сколько работали?
– С января восемнадцатого.
Взгляд секретарши стал острее жала.
– Кем?
– Следователем.
Холод, исходивший от нее, могильный холод объял Ильича. Она смотрела ему прямо в глаза, и Ленин поежился.
– Ладно, ладно, ладно… Гм. Чайку, пожалуйста. Впрочем, не нужно. Идите, идите, идите…
Она повернулась и вышла. Звук шагов потонул в ворсе ковровой дорожки, мелькнули в разрезе юбки полные ноги. В лучике света, пробившемся сквозь неплотно задернутые гардины, вспыхнули и погасли рыжеватые завитки на ее шее.
Дубовые двери затворились за ней бесшумно, но на секунду ворвался в кабинет шум из приемной, трескотня аппаратов телеграфа, звяканье и бряцание телефонов и чей-то деловитый басок: «Седьмая, седьмая! Тьфу, нечистая!»
Ленин долго сидел в одиночестве. Остывал чай в тонком стакане, тускло отсвечивал серебряный подстаканник. Тени роились по кабинету, следуя за солнышком, и зловеще улыбался с портрета Степан Каляев, бомбист и народоволец.
Через час в приемной Дзержинского стукнула пневмопочта. Секретарь, худой и чахлый латыш, достал бумагу из патрона и, развернув ее, прочитал надпись на конверте: «Секретно. Лично т. Дзержинскому. От Евы», снял трубку и глухо сказал:
– Феликс Эдмундович, разрешите?
Дзержинский вскрыл конверт. Копия только что отданного Ильичом приказа легла на стол.
«Москва, Кремль. 26/8/1921.
Заключение Владимира Ильича, переданное по телефону для Политбюро:
“Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, и в случае, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, устроить публичный суд, провести с максимальной скоростью и расстрелять”.
