Верно: Е. Шерлина.
Пометка рукою Троцкого:”Бесспорно. Троцкий”. Пометка технического секретаря Политбюро: “Сталин не возражает, Каменев и Зиновьев согласны”.
“Верно”. Подпись: С. Чечулин»[32].
Тихо зазвонил телефон. Председатель ЧК снял трубку.
– Врач, Феликс Эдмундович, – услышал он и положил трубку на рычаг.
Врач и секретарь появились почти бесшумно.
Дзержинский расстегнул и снял френч, прилег на кушетку.
Врач достал из саквояжика сафьяновую коробочку, обитую изнутри синим бархатом, в которой хранились ам пулы.
Он протянул ампулы секретарю, тот, прочитав надписи, кивнул, и врач стал готовиться к инъекции.
Иголка вошла в руку, туго натянув кожу и прорвав ее. Кровь забагрянила жидкость, набранную в шприц, и та, повинуясь поршню, медленно пошла в вену.
Испарина выступила на лбу председателя ЧК, он прикрыл глаза.
Все вышли, и Дзержинский остался один. Лекарство сняло боль, убрало тесноту в груди и влило ясность и веселье в мозг. Впрочем, нет. Не веселье. Беззаботность. Но Дзержинский знал, что и она временна.
Усталый, изможденный человек на кушетке, вдали от света настольной лампы, засыпал. Вокруг него, неслышно двигаясь, проходили образы и тени, струились запахи и отзвуки, но что-то беспокоило, не давало уснуть, забыться, раствориться в зыбком мире полубытия, тревожило и мешало.
«Унгерн», – внезапно мелькнуло в мозгу, и сон сняло как рукой.
Секретарь в приемной снял трубку звякнувшего аппарата.
– Слушаю, Феликс Эдмундович. Иду.
– Попытайтесь сделать барону Унгерну предложение, – тихо обронил Дзержинский.
– А если не согласится, Феликс Эдмундович?
Дзержинский долго молчал, и секретарь забеспокоился – не заснул ли часом грозный Железный Феликс?
– Нет – значит нет, – услышал он и вышел, чуть поклонившись.
22 августа 1921 года, Сибирь, Забайкалье
Крупный рыжий муравей деловито бежал по щеке лежащего на земле человека. Ресницы дрогнули, и человек приоткрыл глаза. Муравей испуганно метнулся к уху и заполз под воротник. Человек лежал на спине, руки у него были связаны на животе, спеленутые ноги связаны с руками одной бечевкой. В синих глазах связанного отразились безмятежные и далекие облака.
Барон Унгерн в желтом халате и в галифе, в пыльных стоптанных сапогах лежал посреди бескрайней степи, в середине необъятного мира, который он пытался завоевать. Осмелевшие муравьи снова принялись исследовать свою добычу, радуясь и удивляясь подарку, и сердясь, что добыча не спешит быть съеденной.
– Впрочем, муравьи умеют ждать. Господи… Поскорей бы! – прошептал барон бескровными губами, чувствуя в горле песок и пыль.
И, словно в ответ ему, ухо уловило, как дрогнула от далекого конского топота земля.
Топот был все ближе и ближе, и через несколько минут красный разъезд – человек двадцать – увидел лежащего. Подскочив и осадив коней, конники принялись разглядывать связанного.
– Эй! Ты кто? Живой, нет? – спросил командир.
– У… – барон облизал губы и откашлялся. – Унгерн.
В ужасе не закричал, завизжал самый молоденький, щуплый парнишка лет восемнадцати в съезжавшей на глаза буденовке, и разъезд бросился врассыпную.
Топот затих, и связанный горько улыбнулся.
– Господи! – прошептал он. – Ну пошли же кого-нибудь, у кого не дрогнет рука…
И он обессиленно закрыл глаза.
Спешившиеся красноармейцы лежали за бугром в полукилометре от связанного.
– Слышь, командир, – прошептал один пожилой, степенный мужик, – а ведь он один да связанный… А ну как за его награда выйдет, тогда што?
Командир, бывший офицер Щетинкин, вглядываясь в Унгерна через бинокль, проговорил:
– Знаю я его… Встречались… Мало ли, что связанный…
– А как награду дадуть, а?
– Награду, говоришь? Погоди… А ну ребята, взять его!
Никто не тронулся с места, и лишь рыжий суслик перестал жевать что-то, что держал в своих лапках, и насторожился. Щетинкин нахмурился и достал маузер.
– Я что сказал, а, трусы?!
Но никто не встал и на этот раз, и тогда он выстрелил в воздух.
– Га! – подхватился казачок с Буковины, невесть как оказавшийся в Сибири. – А ну, геть! Шо командир казав, а?!
И последним отправился за нехотя побредшими к Унгерну красноармейцами. Щетинкин замер, вдавливаясь в землю и вглядываясь в даль. «Может, отрез на штаны дадут, а то – кожан», – сладко думалось ему. Солдаты подняли барона и, обыскав, подтолкнули – иди. Он упал. И тогда они понесли его, взвалив на плечи самого здорового. Развязать ему даже ноги не решились.
«Не, не кожан… – думал Щетинкин. – Орден! Право слово, орден!»
– Ну что, ваше высокопревосходительство? – хорохорясь и поигрывая пистолетом, выпрямившись, спросил он, когда Унгерна поставили перед ним. – Чья взяла?
Унгерн не отвечал, глядя куда-то поверх плеча спрашивавшего. Отрешенность и боль, загнанная внутрь, – вот и все, что отражалось в его глазах.
– А помнишь, собака, как ты мне выговоры делал, а? А теперь что скажешь? – И Щетинкин сунул маузер к лицу барону.
Унгерн повернул голову и смерил его взглядом.
– Только то, что и раньше, – ответил он, узнав Щетинкина. – Ты не офицер, а п…зда нестроевая.
Солдаты грохнули от хохота, позеленевший Щетинкин замахнулся маузером, но натолкнулся на синий огонь глаз связанного – они словно ожили.
Щетинкин дернул рукой еще раз, снова пытаясь ударить, и не смог.
Он опустил руку.
– Киньте его на коня, и домой, – процедил он.
Через несколько минут все стихло в степи. И лишь пыль, вековая пыль, серой взвесью стелилась вслед ускакавшим, да беспечные облака о чем-то шушукались и чему-то смеялись в бесконечной, невозможной, манящей и безразличной небесной синеве.
13 августа 2005 года, Казахстан, дельта Волги, пос. Каракомыс, 11 часов утра
– Слушай, Энгр… – Бек-хан, только что договорившийся со старым казахом о найме лодки и заплативший последние тенге, недоверчиво посмотрел на товариша. – Ну а что, если тебе это золото приснилось, когда тебя в психушке аминазином кормили? А я, как дурак, с тобой здесь чикаюсь…
– Весла, Айдар, не забудь… – Энгр безучастно сидел на корме плоскодонки, байды, как их здесь называют.
Масло капало из мотора, и радужные круги, пленкой покрыв поверхность, растекались по воде.
– Но ты же сам говоришь, что почти ничего из своей жизни не помнишь!
– Я не помню зла, потому что больше не могу его помнить. Я не помню добра, потому что не богоугодное это дело запоминать, кому и когда что хорошего ты сделал. Что же касается золота… На твоей пайцзе-наколке видно точное место. На моей – хирурги заштопали, я помнил, всю жизнь помнил, да забыл…
Рита, сидевшая на полу и болтавшая в воде ногой, резко повернулась.
– Слушай, ты опять за свое?! «Забыл» да «забыл»! Есть-пить ты не забыл, а все остальное «не помню»?!
Энгр, мельком взглянув на нее, ответил, пожав плечами:
– Меня лечили… Я попросил, чтобы меня так закодировали, чтобы я не мог больше делать зло…
– Слушай, ты, шиза! – Рита попыталась встать, перенеся ноги в лодку, но байда заколыхалась, и она плюхнулась на банку. – Не парь нам мозги, понял?! Так не бывает!
Энгр, еще раз пожав плечами, спросил Бек-хана:
– Так мы едем?
– Едем.
– Куда прикажете?
Энгр покосился на хозяина лодки, но тот, с полувзгляда договорившись с товарищем, уже давно направился к магазину с продубленной ветрами, выжженной солнцем вывеской, на которой выгоревшими, выцветшими буквами было написано: «Товары повседневного спроса».
Мимо урочища Бабья коса, прямо, остров Средний… Мотор взревел и застучал дробно и часто. Беленые домики поселка остались позади, и лодка шла к морю одной из многих десятков проток. Ивы местами переплетали ветви, тянулись друг к другу с противоположных берегов, и тогда лодка скользила в блаженной прохладе. Местами протока становилась шире. То орел взмывал в небо с подтопленной коряги, то цапля пряталась в камышах, то опрометью бросалась в кусты водяная крыса. Внезапно кусты и деревья кончились, лодка вырвалась на большую воду, и Рита ахнула – сколько хватало глаз, по бесчисленным маленьким островкам розовым бесконечным ковром цвели лотосы. Их были тысячи и тысячи, нежные лепестки плыли над водой…
Два взрослых аиста, потревоженных мотором, снялись с гнезда и тяжело летели от берега вдаль. Аистенок, долговязый и неуклюжий, недоуменно провожал взглядом родителей, а они летели чуть впереди байды, уводя людей подальше от гнезда. Внезапно они повернули вспять и отстали, а впереди замаячил остров Бабий.
– Наш следующий, – спокойно сказал Энгр и отвернулся к воде. Ровно работал мотор, Бек-хан курил, поутихла и Рита. Бесконечные, бескрайние воды расстилались вокруг, и даже стук мотора не мог осилить этой тишины.
…Остров Средний открылся, когда солнце, давно миновав зенит, казалось, вот-вот вскипятит воду. Люди то и дело мочили в волне платки, но это не спасало.
