…Остров Средний открылся, когда солнце, давно миновав зенит, казалось, вот-вот вскипятит воду. Люди то и дело мочили в волне платки, но это не спасало.
Заросли неприветливо встретили лодку.
– Ну, и куда теперь? – недоуменно спросил Бек-хан и вдруг увидел тихую заводь и крохотный пляж.
Байда с выключенным мотором толкнулась в песок, и Рита спрыгнула. Вытащив лодку на мель, они вышли на берег.
Крохотный островок плавился на воде куском масла. На самой верхней его точке, на сопке, на лысом пригорке, где ничто не могло выжить в такое пекло, стояла вросшая в землю скифская баба, повернутая лицом на восток.
– Вот и пришли, – чуть усмехнувшись, промолвил Энгр.
Рита закусила губу.
– Хан… – Она чуть не застонала. – Да этих каменных дур по степи натыкано не счесть… Что ты его слушаешь, этого психа?
Энгр, покосившись на татуировку в распахнутой рубахе Хана, сказал:
– Семь шагов на восток. От камня. И одиннадцать на юг…
Бек-хан, зло хмурясь, начал мерить шаги, но вдруг, отсчитав четыре из одиннадцати, остановился:
– Дальше вода!
– Ну и иди. Отмеришь – и ныряй…
Бек-хан посмотрел на Энгра и выдавил:
– Ну, гляди…
И пошел в воду, скинув джинсы.
Он нырнул, и круги пошли по сонной воде, блеснула, прыгнув, непуганая плотва золотой монеткой на серебре залива, и все стихло.
Только коростель все причитал и причитал в кустах, но никто и не думал его понять.
– Он что, утопился с горя? – спросила Рита.
И тут чуть вздрогнула земля, и каменная баба, сотни лет безучастно внимавшая пространству, вдруг со скрежетом повернулась в земле и отъехала в сторону, открывая неширокий лаз.
Из земли показался мокрый Бек-хан. Он был не в силах что-либо сказать и, потрясенный, просто махнул им рукой – идите…
– Зажги факел, – приказал Рите Энгр, и она, подчинившись, зажгла паклю, намотанную на палку.
…Деревянные ступени, сделанные из дуба, не прогнили за столетия. Одиннадцать ступеней вниз. Семь шагов по узкой пещере. И вдруг…
Сундуки. Бесчисленное количество кованых сундуков в затхлом подземелье. Кубки. Чаши. Оружие. И дико смотрелся пулемет «максим» среди кривых монгольских луков и щитов, прикрывавших когда-то животы и грудь завоевателей.
Бек-хан боевым топором гуннов, пусть и ржавым, но не потерявшим вида, срубил замки и трясущимися руками открыл первый попавшийся сундук.
Золото. Золото. Золото. Монеты, перстни, камни, они играли в неверном свете чадящего факела, и манили, и сводили с ума.
Энгр безучастно стоял поодаль, головой чуть не касаясь свода. Стены пещеры уходили в стороны под островком, свет не достигал их. Лишь чуть плескалась вода в тоже нешироком лазе со стороны моря, да ржаво и тускло отсвечивала решетка и поблескивал сломанный нож, которым Бек-хан и поддел на ней старый запор.
– Слушай, да ты не соврал! И не шиза совсем! – Бек-хан наконец-то пришел в чувство. – Так что же ты побираешься при таком богатстве?
– До встречи с тобой я точно не знал, где именно клад. Но дело не в этом. Просить не грех. А золото никому еще добра не принесло. Брать его нельзя. Только – на добрые и продуманные дела… ровно, как и всегда, – ответил Энгр.
– Да ты что, Энгр?! Да здесь на сто жизней хватит!
– У нас нет с тобой ста жизней, брат… А на золоте этом – кровь. Где золото, там всегда кровь…
Рита, схватив Бек-хана за руку и прижав ее к своей груди, еле-еле спросила прыгающими губами:
– Бек, скажи, мы что, это все здесь и оставим?
Пауза повисла в подземелье, лишь чадил, чадил и грозил вот-вот потухнуть факел.
Бек-хан, оттолкнув руку женщины, повернулся к Энгру и в упор на него посмотрел.
Тот медленно поднял глаза:
– Вот видишь, брат… Ты уже подумал, не убить ли меня из-за этого золота… Я же сказал: на нем – кровь…
– Ты что, святой? – только и ответил Бек-хан.
– Что ты, брат… Я всего лишь кающийся. А золото можно брать, только чтобы кого-нибудь спасти. Оно проклято от века…
– Хан, да что ты его слушаешь, этого блаженного?! – заголосила Рита. – Да он же юродивый! А у меня и платья-то нормального нет, Бек, слышишь? Платья! Ты что, тоже тронулся?!
Бек-хан стоял, не в силах отвести взгляд от сундука. Золото. Золото. Золото.
Наконец он расправил плечи и сказал просто и властно:
– Молчи, женщина.
И Рита, закусив губу, замолчала.
– Возьми, сколько нам нужно, и пойдем, – тихо проговорил Энгр и побрел к лазу, к неверному свету, чуть струившемуся с воли.
Бек-хан, взяв пригоршню старинных испанских дублонов, пошел ему вслед.
Рита, поотстав, украдкой схватила перстень Чингисхана, лежавший сверху, и спрятала его на груди.
Лишь мелькнул в полумраке тигриный оскал на золоте и алмазе, и факел, чуть дрожавший в женской руке, зачадил, заморгал и потух.
1 августа 1227 года, Великий шелковый путь, крепость Хара-Хото, Китай
– Есть ли вести от Сугедея и Джебе? – Грозный повелитель Вселенной, император Чингисхан покосился на своего юртджи, «начальника генерального штаба».
Найман, боевой конь императора, косил бешеным глазом на нойона, князя, почтительно склонившегося перед всадником. Оброть, уздечка без удил, не оскорбляла коня, баурши, дворецкий, придерживал Наймана за чембур – длинный ремень, идущий от уздечки.
Тысяча тургаудов-телохранителей на белых конях молча стояли позади.
– Менду[33], Ослепительный! – тихо произнес князь. – Есть, есть хорошие новости, Джихангир. Два тумена твоих всадников с серым кречетом на знаменах дошли до Итиля, великой реки, лежащей там, где Солнце скрывается в море, и скоро вернутся назад…
Чингисхан улыбнулся.
– Ну что же… Готовьте надам[34]. – Он повернулся к собеседнику, даосскому монаху Чан Чуню, мановением руки отпустив докладчика: – Так ты, просвещенный человек, полагаешь, что если мои воины будут мыться, то они станут сильнее? Вот они и помоются в этом Итиле…
Владыка мира захохотал. Но не засмеялись воины, они сидели недвижимо в своих седлах, их лица не выражали ничего.
– Физическая чистота так же необходима, Повелитель, как и духовная, – ответил монах, неумело сидящий на лошади. – Что хорошего, что на коже твоих воинов бегают вши размером с кунжутное зерно?
– Ты долго учился, монах, но немногое понял, – посуровел Чингисхан. – Вши безобидны, а твоя вера учит, что все живое нужно любить и нельзя убивать. Пойми, монах, монголы не моются потому, что в степи нет воды. Так было тысячу лет. Что будет с их духом, если я враз поменяю обычаи их тел?
Монах склонил голову в знак согласия.
– Небо примет и чистого, и грязного, – добавил хан. – Иди отдыхай, а я хочу поохотиться…
Чингисхан тронул коня. В его колчане торчали три стрелы – много стрел бывает у простых воинов, но не у правителей.
С гиканьем и свистом рассыпалась по степи конница, и впереди летел Священный Потрясатель Вселенной, и вилась по ветру за его плечами толстая, как сытая змея, черная коса.
Внезапно конь угодил копытом в нору суслика и рухнул.
– Учча! Учча![35] – закричали нукеры из его личной охраны. – О небо! Нет!
Великий хан перелетел через голову коня и распластался на земле. От удара он перестал дышать и только смотрел в небо и силился понять, почему эти люди, столпившиеся кругом и что-то кричащие, застят ему синеву?!
– Скрыть… Скрыть от армии мою смерть, – прошептал он, когда воздух снова наполнил его легкие.
– А могилу… – добавил он уже в юрте, поманив писца, и прошептал ему на ухо: – Могилу – ото всех…
13 августа 2005 года, дельта Волги, территория современного Казахстана
…Тринадцать белых верблюдов шли, едва касаясь земли. Морда переднего смотрела чуть правее красного диска солнца, и погонщик с сожженным зноем лицом был недвижим и безучастен. Верблюды шли ровно, плавно, не оступаясь, лишь иногда, когда из-под самых копыт их выскальзывала птаха, погонщик размыкал полусомкнутые веки, и тогда на широкоскулом лице неожиданно вспыхивали синие глаза.
Он подносил к пересохшим потрескавшимся губам аяк, чашку с кумысом, наливая его из кожаного мешка. Перышки зеленого лука плавали в питье, и белые капли оставались на бороде.
Погонщик поднес руку, чтобы вытереть подбородок, и внезапно замер. Верблюд, почувствовав, как напрягся всадник, остановился, так и не опустив левую переднюю ногу.
Замерли и остальные.
Так и не поднеся руку к лицу, погонщик медленно повернул голову налево.
Большая черная змея, вставая на хвосте в метре от копыт животного, посмотрела ему прямо в глаза.
С минуту человек и змея, не мигая, смотрели друг на друга.
Потом гад опустился, словно сдулся, и скользнул прочь по песку.
На бархане извился след, и песчинки, осыпаясь, струились вниз во вмятины, оставленные гюрзой.
Человек утер бороду.
– Хойшдоо долгоомжтой бай[36], – спокойно произнес он, и верблюд послушно тронулся вперед.
