Он вернулся с большим куском хозяйственного мыла, водрузил его посреди стола и сел. Взоры присутствующих уперлись в примитивное моющее средство.
– Ты приказываешь? – поинтересовался Филипп, кадык которого скакал пулеметными очередями.
– Я даже не рекомендую, – слабым эхом отозвался сержант, щелкнул перочинным ножом и отрезал небольшой кусочек. – Насколько знаю, мыло, в сущности, не ядовито, но никакой питательной ценности не представляет.
– Животные и растительные жиры, жирные кислоты и большое количество щелочей, – вздохнул Полонский. – Имеется расхожее заблуждение, что хозяйственное мыло готовят из собак, но на самом деле его получают посредством охлаждения мыльного клея.
Внимательно прослушав короткую лекцию, Ахмет сделал постную мину и пробормотал:
– Ну, ради мира на земле.
Он отправил кусочек в рот, долго и тщательно жевал, а когда проглотил, насилу сохранил невозмутимость и даже небрежно усмехнулся. Пена из горла вроде не шла, и биться в падучей сержант не собирался. Мысленно помолившись, солдаты приступили к трапезе.
После завтрака установилась тягостная «минута молчания», исполненная вселенской скорби.
Федорчук опустил глаза, посмотрел на свой разлезшийся носок сапога, меланхолично пробормотал:
– Сапог есть просит.
– Я бы тоже чего-нибудь поел, – в тон отозвался Полонский.
– Ладно. – Ахмет вздохнул и как-то подобрался.
Судя по напрягшемуся кадыку, он принял выстраданное решение.
– Все мы уже об этом думали, но застенчиво помалкивали. Наступил тот самый крайний случай. Снимайте ремешки со своих часов.
Солдаты молча повиновались, снимали часы, вытягивали тонкие кожаные ремешки. Ахмет проделал то же самое. Часы у солдат, отслуживших полтора года, не отличались изяществом и добротностью, но ремешки были качественные, из натуральной кожи. Все снятое улеглось в кучку посреди стола.
– Все сняли? – насупился Ахмет. – Теперь ремни снимайте.
Сняли лишь Серега и сам сержант. Остальные уже давно отказались от формы по уставу, их ремни валялись в углу. Сержант не поленился, прогулялся за ними. Кучка на столе сделалась выше. Он повертел головой, вооружился ножом и полез в нишу, где лежала сломанная рация. Аккуратно срезал с нее ремень, удовлетворенно похмыкал, обнаружив, что он тоже изготовлен из натуральной кожи, добавил в кучу.
– Снимайте сапоги.
Никто не возражал. Сходить с ума, так по-крупному. Люди стаскивали с себя обувку, разматывали задубевшие портянки. Их не стирали, наверное, неделю. Четыре пары сапог выстроились в одну линию. Ахмет отправился бродить по судну и вскоре начал выбрасывать из помещений команды старую обувь: резиновые сапоги, галоши, кеды, три пары рваных кирзачей.
– Кеды и резину – на ноги, – распорядился Ахмет. – Остальное – в кучу.
Через пару минут он удовлетворенно обозрел семь пар сапог, построенных в ряд, кучку изделий из натуральной кожи на столе.
– Прошу любить и жаловать, товарищи солдаты. Это наша еда.
– Неужели? – вздохнул Филипп. – Что-то не похоже.
– Это деликатес, – кивнул Ахмет на стол. – Выделанная свиная кожа. Практически мясо. Или сало, если угодно. С сапогами хуже. – Он скептически поглядел на стройный ряд армейской обуви. – Всего лишь кожзаменитель.
– Банальная кирза, – пояснил Полонский. – Впервые изготовлена в России неким Михаилом Поморцевым в начале текущего века. Сапоги давно уже не делают из настоящей кожи. В лучшем случае это многослойная ткань, пропитанная эмульсией из канифоли, парафина и яичного желтка.
– Будем считать, что это кожа, – поморщился Ахмет. – И не надо умничать, не поможет. Их нужно просто дольше готовить. Скучно выглядите, товарищи бледные спирохеты. – Он критично обозрел своих подчиненных. – Предпочитаете умереть, чем есть вонючие сапоги? Это ущемляет ваше достоинство? А здесь еды, между прочим, немало. – Сержант широким жестом обвел «продуктовый склад». – Недели на две, это как минимум. Сытости не обещаю, но силы поддержим. – Ахмет откашлялся, подкорректировал тональность речи. – Приказываю сломать ненужную перегородку между каютами, все деревянные элементы порубить на дрова. К спичкам относимся крайне бережно. Растопить печку с одной спички и сегодня ее уже не тушить. Натаскать в таз морской воды, дать сапогам откиснуть и тщательно их вымыть. Разрезать на куски, отделить подошвы и выварить гуталин. Предупреждаю, процедура долгая. Лучше не халтурить, самим же придется есть.
– Ахмет, мы же загнемся, если это сделаем, – пролепетал Филипп, и остальные молчаливо с ним согласились.
Физический труд становился проблемой.
– Хорошо, объявляется второй завтрак, – пошел на уступку Ахмет. – Смотрите внимательно, как это делается. И успокойтесь, сырую кожу есть не заставлю. Второй завтрак будет горячим.
Пока закипала морская вода на печке, он отрезал половинку от собственного поясного ремня, покрошил ее на полосы сантиметра по два шириной, после чего бросил в кипящую воду. Наблюдательный человек мог бы заметить, что сержант насилу сдерживал позывы к рвоте. До последнего дня он оттягивал удовольствие отправить в пищу ремни и сапоги, надеялся на рыбалку и на химерическое судно. Терпеть дальше было невозможно. Люди находились на грани голодного обморока, после него могли начаться необратимые процессы. Он выкладывал сварившееся блюдо в алюминиевые миски. Каждому досталось по пять кусочков – весьма увесистая порция. Внешне ремень оставался самим собой, только заметно разбух. Жевалась кожа с трудом, имела пронзительный привкус, сравнить который было не с чем, да никто и не собирался это делать. Народ безмолвствовал, монотонно двигал челюстями. Было неловко, даже стыдно. Бойцы натужно проглатывали кожу, размельченную зубами, тянулись к следующему кусочку. Никто не жаловался, хотя восторженных отзывов тоже не поступало.
– Жалобная книга есть? – поинтересовался Филипп, первым умявший свою порцию. – Хочу оставить уничижительный отзыв. Хотя в целом нормально. Не трюфели, конечно, и не картошка с селедочкой… А чай?
– Будет вам чай, – проворчал сержант. – Холодный, с соляркой, с сушками. Вообще-то господ и прислуги здесь нет, каждый обслуживает себя сам. Вы знаете, сколько можно налить.
Впервые за несколько дней у бойцов в желудках что-то появилось. Чувство было непривычное, изжога обосновалась за грудиной. Весь день они заготавливали дрова, круша «ненужные» перегородки движимого социалистического имущества. Пилили ножовкой жесткие ломающиеся сапоги, резали их на мелкие, примерно равные фрагменты. Две пары по распоряжению Затулина оставили в целости, в качестве неприкосновенного запаса. После того как сапоги были отделены от подошв и разделены на мелкие части, кучка «съедобного» сделалась какой-то скудной. Но все равно это было лучше, чем ничего. Получившийся продукт долго вываривали, чтобы избавиться от въевшегося в кирзу обувного крема, делили на порции, заворачивали в газеты. Впервые за много дней солдаты перешли на двухразовое питание.
В восемь вечера, когда от усталости уже мутило, сержант объявил подготовку к ужину. Варить кирзу вторично было бессмысленно, она в любом случае осталась бы жесткой. Солдаты сгрудились у печки, недоверчиво взирали на его священнодействия. Никто не замечал, как по лбу струится пот, а гимнастерки прилипают к спинам. Железным прутом Ахмет разравнивал тлеющие угли в печке, потом раскладывал на них кусочки кирзы. Он сосредоточенно смотрел, как они чернеют, сворачиваются, превращаются во что-то похожее на древесный уголь. Он успевал их выбрасывать, пока они не превратились в откровенные угольки, укладывал новые. Кирза хрустела, рассыпалась на зубах, имела отвратительный горький вкус и кое-как глоталась. Ахмет отлучился в машинное отделение, вернулся с банкой вязкой субстанции коричневого цвета.
– Солидол, – объяснил он тем, кто плохо понимал. – Для смазки механизмов в условиях повышенной влажности. Используется также в садоводстве и в лечебных целях. Предлагаю обмазать кирзу, чтобы легче глоталась.
Глоталось действительно легче, но вкуснее от этого кирза не становилась. Люди плевались, отхаркивались.
– Не нравится еда? – усмехался Ахмет. – В таком случае, товарищи военнослужащие, советую умерить свои запросы.
Под утро у Полонского скрутило живот. Он стонал словно роженица в палате. Товарищи всполошились, зажгли свечи. На Филиппа было жалко смотреть. Парень почернел, козлиная бородка торчала клином, глаза вылезали из орбит. Он держался за живот, словно не выпускал оттуда демона, рвущегося на волю.
– Филипп, ты что? – Ахмет посветил ему в лицо.
– Болею, – натужно прошептал Полонский. – Хреново мне.
– Молод ты еще болеть, – укорил его сержант.
– Ничего и не молод. – Солдат облизал губы. – Я в этом корыте лет на сорок постарел. Возраст на желудок давит, Ахмет. Старость не за горами.
