– Я не откатчик! – вдруг заявил я.
– Разумеется, – сочувственно покивала она.
– Для меня социальные нужды населения всегда были приорите… Кхе-кхе-кхе…
– Без сомнения.
Сквозь голубое стекло Галиных глаз сочилась ирония.
– Меня же оправдали! Ну я там реально не при делах был!
– Конечно-конечно! – прикинулась китайским болванчиком чертова кукла. – И в другом случае тоже не виноват… Совсем наоборот! Ты отмывал. Потому что любишь, чтобы было чисто. И красиво. Так ведь? Я тоже красоту люблю… Очень!
…Металлизированная нить на вкус просто отвратная. А мишура ухитряется одновременно щекотать и колоть шею. И почесаться – ну никакой возможности, руки спутаны бусами… И чебурашки пляшут… Только бы им не вздумалось снова запеть!..
Утро чиновника(темно-синяя ручка, на полях – рисунок двери, распахнутой в никуда)Впервые в моей жизни надо мной несмешно прикололись папа с мамой (филолог и музыкант соответственно), наградив меня звучным, но несколько экзотическим для нашего ПМЖ именем Сюзанна.
Папочка с мамочкой, наверное, надеялись, что в наследство от небезызвестной героини «Севильского цирюльника» я заполучу оптимизм и житейскую сметку. Вместо этих актуальных во все времена ценностей мне достался полный комплекс интеллигентских рефлексий (от папы) и маниакально-депрессивный психоз (от мамы).
Бабушка, на долю которой выпала почетная миссия по преобразованию мяучащего свертка в человека разумного, с присущим ей практицизмом урезала «Сюзанну» до «Сюси». И с тех пор надо мной не прикалывался только ленивый.
С таким именем и такой родней я должна была превратиться либо в форменную бандитку, либо в тонкую художественную натуру.
Я выбрала второе, невзирая на рефлексии и умело используя психоз. Тонким и художественным легче дается манипулирование мужчинами. Для их блага, конечно же. Моя трепетная маменька, исподволь разрушая папочкину лень, довела его до докторской и кресла заместителя ректора, в то время как у соседок-бой-баб мужики доходили до дивана и пульта от телевизора либо вовсе до дивана и до бутылки, такой вот незамысловатый натюрморт во множестве вариаций… Впрочем, это я отвлеклась от сути. А суть – в моей художественной натуре, которая довела меня пусть не до ручки, но до кисточки и мольберта.
На натуру я не ропщу. Я даже на имя свое не ропщу, тем паче, что меня уже никто Сюсей не называет (кроме бабушки, конечно), – все больше Сюзанной величают. Правда, без отчества. И это хорошо. Это значит, я состоялась. У настоящих художников не бывает отчества.
Единственный человек, кто сомневается, что я настоящий художник, – бабушка. Она ко мне в мастерскую заглядывает, как нервозная особа в кладовку с мышами: одним глазком… расширенным от предчувствия страха. Постмодерн для нее – это «о-ой!» и «фу-у!» в одном флаконе. И, сильно подозреваю, она очень жалеет, что это не флакон с растворителем. Правда, молчком. И даже то, что мне предложили оформить фойе горадминистрации серией работ, ни в чем ее не убедило, спросила только:
– А куда ж старые-то картины с видами города денутся? Хорошие были, узнаваемые, народный художник рисовал… фамилию не припомню, а звали Петром Николаичем…
Я съязвить хотела: ежели «Николаич» – тогда и вправду «рисовал». Но только плечами пожала. Спорить с бабушкой – почти то же самое, что просить у муниципалитета предоплату. Хотя тут и без предоплаты… Сам факт, что я буду выполнять такой заказ, – уже нехилое подспорье карьере.
– А ты-то, Сюсенька, что рисовать будешь?
– Писать, ба, – я поморщилась. – Писать, а не рисовать! Да тоже пейзажи. Только стилизованные. У них недавно евроремонт закончился, они хотят, чтобы картины соответствовали новому облику помещения.
Бабушка вздохнула и пошла на кухню. Оставалось надеяться, что не за растворителем. Надежда надеждой, но дверь комнаты, которая еще со времен художественного училища служила мне мастерской, я на ключик все ж таки закрыла.
И отправилась в администрацию (ехать кругом – четверть часа общественным транспортом, наискосок через улицу – десять минут скорым шагом), изо всех сил настраиваясь на позитив. На улице весна в разгаре. И я шагаю, вся такая легкая и целеустремленная, еще очень молодая, но уже весьма перспективная художница, а значит, я просто излучаю уверенность и оптимизм. И люди – все такие симпатичные, прямо-таки просятся на портрет. И в администрации, прямо на входе, меня встречает не злой с недосыпу дядька-охранник, а…
Охранница. В форменной куртке и форменных штанах. И в совершенно бесформенных чоботах, подвязанных веревочками. И в траченном молью когда-то пуховом платке, концы которого перекрещены на груди. Охранница сидит на ступенечке, рядом прислонена картонка, на которой шариковой ручкой накорябано вкривь и вкось: «Подайте, люди добрые, на особняк вице-мэру».
Проследив за моим взглядом, неловко улыбается и поясняет, будто извиняясь:
– Христом-богом клянусь, ему не хватает. Какие нынче у вице-мэров зарплаты? Срам один! – сокрушенно качает головой. – Ежели не верите, могу показать ксерокопию справки о его официальных доходах!
Ошарашенно бросаю в пластиковое ведерочко из-под майонеза полтинник. И всерьез думаю, а не повернуть ли мне обратно. И как-то неожиданно для себя оказываюсь в благоухающем краской фойе. Запах краски и приветливая улыбка девушки в строгом, но изящном костюме действуют на меня успокоительно.
– Здравствуйте! – восклицает девушка таким тоном, как будто бы ждала меня и только меня. – Проходите, пожалуйста! Вам в кабинет один-А. Пойдемте, я провожу. Только осторожненько, очень осторожненько, ступенечки скользкие… ну, понимаете, евроремонт…
Деликатно поддерживая меня под локоток, сопровождает до самого кабинета, даже дверь передо мной открывает, прямо-таки неловко.
А в кабинете меня поджидает солидный дядя с таким располагающим лицом, что просто хочется немедля выболтать все тайны, несмотря на то, что у меня и в помине нет.
– Добрый день. Присаживайтесь. Я отниму всего лишь пять минут вашего драгоценного времени на оформление страховочки, зато с ней вы почувствуете себя увереннее и…
– Какой страховочки? – уточняю я, и мой собственный голос испуганным эхом отзывается у меня в ушах. – Я тут по делу.
– Вот и замечательно. Не стоит беспокоиться, – хозяин кабинета ласково мне улыбается. – Ничего страшного не происходит. Пустячок – на днях посетитель поскользнулся на нашем замечательном европокрытии и вывихнул пальчик. Наш мэр, неустанно печась о здравии горожан, распорядился каждому оформлять страховку…
Проникновенно смотрит мне в глаза. И уж не знаю, что он там видит, но тон его мгновенно возвышается до патетики:
– Какие-то жалкие сто рублей! Согласитесь, милая барышня, спокойствие стоит куда дороже.
Я расстаюсь со стольником, не столь сожалея о его судьбе, сколь мечтая поскорее достичь определенности.
С «поскорее» выходит облом. Потому как, повыспросив у меня личные данные и дробно отстучав по клавиатуре, хозяин кабинета выдает мне свежераспечатанный, еще тепленький листок в обмен на стольник, который тотчас же исчезает – как будто бы в широкую лапищу самостоятельно и добровольно втерся.
– Распишитесь, сделайте милость, – задушевно просит дядечка. – А теперь пожалуйте в кабинет один-Б, заверить.
Я пытаюсь возражать, но он срезает меня неожиданно категоричным:
– Так полагается.
Ну и прохиндейская же у него рожа!
Серьезная тетя из одного-Б без долгих слов берет с меня две сотни, вносит пропечатанный на бумажке номер в какой-то реестр, ставит свою подпись, требует расписаться здесь вот, и тут, и еще вон там, и, секунду посверлив меня взглядом, отрывисто приказывает следовать в кабинет один-В.
Я уже не протестую. Мне начинает казаться, что и вправду так нужно.
Я сжимаю в руке чертову бумажку – до боли в пальцах.
У массивной черной двери с номерком и литерой – четверо. С одним на всех выражением тоскливого ожидания на лицах. Боюсь, что у меня точно такое же. Достаю из сумочки зеркало, подрисовываю помадой улыбку. Жду, пока подойдет моя очередь. Через полчаса похоронного вида старуха за три сотни заверяет заверенное и, гипнотизируя меня поверх очков взглядом кобры предпенсионного возраста, велит поставить подписи в нескольких гроссбухах самого что ни на есть амбарного вида, а потом расписаться на каких-то копиях и копиях копий.
Еще через час в кабинете один-Г ставят печати – обычные и сургучные. Это обходится мне еще в четыре сотни. Разросшаяся очередь переползает к кабинету один-Д. Я – членик многоножки, все, что от меня требуется – не сбить шаг…
Не удается. Разрезая многоножку пополам, ко мне устремляется приветливая девушка-Деловой Костюм.
– Я вижу, у вас небольшая проблемка, – радостно щебечет она – и глядит на мою правую руку, сжимающую отягощенную подписями и печатями бумагу… нет, документ! Документ, отнять который у меня можно только вместе с рукой. Боль расползается от запястья до предплечья. – Пойдемте, я провожу вас к доктору. У нас теперь такая штатная единица имеется, введена личным распоряжением господина мэра.
