Доктор, обитающий в кабинете четырнадцать-Ж худ, нетороплив и улыбчив. Я ничуть ему не доверяю, но за то время, что он разжимает мои сведенные судорогой пальцы, совершенно неожиданно для себя успеваю поведать обо всех своих сегодняшних мытарствах.
Он с притворным сожалением качает головой:
– Значит, в один-Д не дошли? Очень жаль, очень жаль. Страховочка-то ваша так и осталась недооформленной…
– Посмотрите в сумочке, – выдавливаю я. – Там хватит.
– Хватит, – с видом профессионала констатирует он. – Сожалею, но вам ничего не останется.
И улыбается.
– Ну что ж, займемся вашей очаровательной ручкой… Ну а с чем к нам препожаловали?
И я рассказываю о заказе, а заодно и о своих задумках – о стилизованных нарядных трамвайчиках, рубиновых на серебристом, о речке в образе изумрудной птицы, о громоздящихся друг на друга разноцветных кубиках городских строений. Вообще-то, изначально мне представлялись приглушенные цвета и нечеткие линии, но сейчас хочется буйства, праздника… свободы!
– А как вам вот это полотно? – доктор кивает в угол, где притулилась картина в простенькой запыленной раме…
…Серые казематные стены, бурый стол-монстр, несущий на своем хребте хрупкую белую чашку, зажатую в тиски гигантскими бутербродами с икрой, густо-черной и кроваво-красной. А над всем над этим царит и чахнет бледный человек в костюме неопределенного цвета. Лицо – одни глаза, все прочее лишь только намечено. А вот глаза… В них усталость и ненасытность, ненасытность и усталость…
– Был у нас во время оно живописец, Петр Полынкин. Может, слышали?
Я отрицательно машу головой, не столько отвечая на вопрос, сколько пытаясь отогнать наваждение. Мне по-настоящему жутко.
– Он писал те картины, что двадцать лет и два года фойе укарашали. Спокойненькие такие пейзажики, без вычурности. А эту вот… э-э-э… странность подарил нашему градоначальнику на прошлый юбилей. Да не глянулась она юбиляру, постранствовала из кабинета в кабинет, а теперь вот у меня обжилась. А мне чего, пусть живет, спирту ж не просит, – доктор косится на шкафчик с навесным замком, потом глядит на Ненасытного, кажется, без особой уверенности, что этот – не попросит. – Ну что, девушка, с вами все. Ступайте с миром.
Рука, натертая какой-то мазью, согрелась и, кажется, не болит.
– Спасибо, – говорю я почти искренне.
– Поторопитесь, может, еще успеете по своим делам до обеденного перерыва, – доктор смотрит на часы и только что не облизывается в предвкушении трапезы. – В один-Д вам теперь, наверное, незачем… А куда ж вам?.. Попробуйте обратиться в первый.
– А литера?
– Никаких литер! – утешает меня эскулап.
Я тороплюсь. Но все же на несколько мгновений задерживаюсь у картины. И читаю гравировку на медной пластине: «Утро чиновника».
Я блуждаю по лабиринту коридоров, и не у кого попросить подсказки – здание как будто бы опустело…
Не успела.
«Неужели так и придется слоняться до конца обеденного перерыва?!»
Я заплутала.
И мне очень хочется есть…
…«Время обедать», – подумал Минотавр, заслышав шаги приближающегося человека.
На первом этаже нашего дома открылась парикмахерская с поэтичным названием «Цирцея». Папенька как услыхал новость – с дивана сполз. И отчетливо хрюкнул.
– Ну чего глазами хлопаешь? – вполне нормальным тоном рассеял он мой испуг минуту спустя. – Иди мифологический словарь полистай, двоечница.
Открытие заставило меня нервически заржать, хотя, прав папаша, хрюкнуть было бы куда уместнее. Цирцея, она же Кирка, волшебница с острова Эя, превратила спутников Одиссея в свиней…
«Парикмахерская «Цирцея»! Мы превратим вас в настоящего поросенка!»
А вправду, не открыть ли мне и моему почтенному родителю на паях рекламную фирму? В мифологии еще много чего накопать можно…
Например, сюжетов для стишков, кои я аккуратно, без единой помарочки, переписала в заветную тетрадь все той же красной ручкой.
Одиссея мобилизуют на Троянскую войнуПахал я землицу.
Вдруг – наглые лица:
«Привет, – говорят, – хлебороб!
Косить не годится,
А долгом гордиться
Положено, мать твою чтоб!»
Да разве ж кошу я?
Землицу пашу я!
И будет, что кушать зимой…
Они: «Эх, некстати!
Вернешься, приятель,
Ты лет через двадцать домой!»
– Служить не хочу!
Я лицам кричу. –
Служить не хочу и не буду!..
Служить не хочу,
Да только врачу
Начхать на мигрень и простуду.
Простился с женою,
С Итакой родною,
На палубе сел горевать.
Тут старший: «Герои!
Попутный – на Трою,
Идем, стало быть, воевать!»
Да что ж вы, ребята!
Ребята, не надо!
За мир я – скажу от души!
Гвоздят меня взгляды.
«Во славу Эллады!
Пахал ты – теперь послужи!»
Служить не хотел –
Везде беспредел,
Особо – в таком жутком месте.
Служить не хотел,
Но раз уж влетел,
То буду служить честь по чести.
Грек был прекрасен, как грех.
Молвил: «Ну, здравствуйте, Кася!
Вас мне… того… для утех…»
Вау! Я просто в экстазе!
Всем ты хорош и пригож,
Стройный, глаза голубые…
Правда, не муж… Ну так что ж,
Горестна доля рабыни!
«Вечером… гости… тусняк…»
Ах ты, мерзавец порочный!
Царская дочь, как-никак!
«Вы им… того… напророчьте…»
А! Ну тогда – не вопрос,
Даже приятно немножко…
«Я вам одёжку принес –
Пеплос, сандалии, брошку…»
Гости у нас – просто класс,
Все, как на диво, – герои!
Грек возвещает: «Сейчас
Кася нам… это… устроит…»
Счастливы гости: «Стриптиз?!»
Все захихикали разом.
Дурень! Зевесу молись,
Чтоб возвратил тебе разум!
Вот и накликал беду,
Глупый, тщеславный мальчишка!
Это ж – самцы! Не пойду
Ни за какие коврижки!
Этим – пророчить? Ни-ни!
Девичья честь – не потеха!..
Я поразмыслила – и
Спряталась в спальне у грека.
Не сторонник я «Гринписа»,
Но зверей люблю с пеленок.
Мне велел замучить кису
Коронованный подонок.
А всему виною мода –
Дескать, новое решенье:
Покошмарней вешать морды
На стенах для украшенья.
Я ж лукавить не умею,
Мне за истину обидно.
Говорю я Эврисфею:
«Слушай, как тебе не стыдно?
Во дворце – спроси любого –
Разным разностям нет счета.
Пусть гуляет бедный лёва,
Жить пушистому охота!
Ну а в лес – да хоть и нынче –
За цветами, за грибами…»
Эврисфейка лоб набычил
И послал меня по маме.
Коли царь бранится скверно,
Спорить с ним – себе дороже.
Эх, придется мне, наверно,
Лёву взять и изничтожить!
Позади леса и кручи,
Весь оброс, разбиты ноги…
Помоги мне, Зевс могучий!
Пособите братцу, боги!
Глядь – камней скатилась груда,
Ну а следом из распадка
Вылезает чуда-юда…
То есть, киса… Но – с лошадку.
Рык такой – прощайте, уши!
Я со страху хрясь дубиной.
Кто кому пойдет на ужин,
Ты помысли, животина?
Изготовился я биться,
Да вгляделся: что ж я дею!
Это ведь не лев, а львица!
Ах, увы мне, лиходею!..
…Как друг другу на прощанье
Мы душевно лапы жали!..
Да гори огнем заданье!
Главное – чтоб уважали!
Знаете, бывают такие утра, когда просыпаешься с любовью к человечеству в целом? Ну да, вне зависимости от того, как напакостили тебе накануне отдельные представители этого человечества. Логически это состояние труднообъяснимо. Наверное, какие-то там биоритмы хитро совпали с образцом, в незапамятные времена придуманным для человека природой. В бетонных джунглях соответствие образцу стало смешным атавизмом, но сегодня – вот именно сегодня и сейчас – у меня не возникло ни малейшего желания прятать радостно виляющий хвост даже от случайных прохожих.
– …топором ее, топор-ром! – первые слова, услышанные мною по выходе на улицу.
Человек, настолько испорченный гуманитарным образованием, как я, должен был бы предположить, что молодящаяся бабуля в капри и футболке со стразами агрессивно агитирует соседок за русскую классику. Но беда в том, что мое гуманитарное давным-давно перекрылось жизненным опытом, приобретенным, главным образом, в недрах оптово-розничных контор с жутковатыми названиями. И по соседству с аналогичными конторами.
А чем занимаются интеллигентные тетеньки с в/о и без ч/ю, когда им нечего делать? О-о-о!
Никогда не забуду, как однажды, за минут пять до начала рабочего дня, ко мне вбежала ну очень интеллигентная дама приятной наружности – зам или зав в соседней организации. Пребывала моя визави в состоянии, как бы написали в старинном романе, крайней ажитации. И прямо с порога выпалила:
