Каждый молча подходил и брал. Кто сколько. Немногие один, и под жёсткими взглядами фарисеев, второй. Другие же сразу брали и два, и три, и четыре. И взявши, сумрачно возвращались, каждый на своё место. Взяли все, кроме старого торговца и писца.
Оборванец, довольно сопя, набрал с верхом. Не удержал, один оборонил, отшиб больно палец и зло сморщился, но сдержался… Оглянулся на столб водоноса, ища глазами Иуду.
У водоноса было пусто. Только посох, прислонённый к столбу. Оборванец с досады тявкнул. Повернулся и…
…столкнулся с Иудой лицом к лицу. Вздрогнул весь, целиком, как ошпаренный, застигнутый врасплох, едва не расплескав добровольную немирную ношу, заискивающе забубнил:
– Мир тебе, Иуда! А что же ты… не берёшь камень?
На них одновременно оглянулись оба фарисея и голос у оборванца тут же окреп: – Или Закон не для тебя?
Усмехнулся Иуда и молча показал ему гладкий белый камень, оплетённый длинными, гибкими щупальцами, так похожими на его пальцы.
Но оборванец строго и немедленно переспросил: – А что же только один?
Скосил бусинки на фарисеев, но те уже отвернулись. Иуда так быстро наклонился к оборванцу, что тот не успел отпрянуть. И так близко, что на миг открылась взору Иуды впалая, немытая грудь.
И на шейном шнурке обвис богато затканный золотыми и синими нитями тощий кошелёк. Мгновенно обшарив правым глазом пазуху оборванца, Иуда упёрся ему в лицо.
Оборванец отшатнулся и застыл под взглядом Иуды, холодным и немигающим. И непонятно ему было, куда смотрит Иуда…
Голос у Иуды то скрипуч, то басовит. И хриплый, и гулкий. И услышал Оборванец, что голос у Иуды – не один. Для каждого слова у Иуды – свой голос… и слова вытекают из Иуды как песок. Мягко оглаживая, неторопливо пожимал свой камень Иуда. Прошелестел Оборванцу на ухо, то ли жалобно, то ли насмешливо:
– Зачем Иуде много камней? У Иуды слабое сердце… у Иуды болит спина. Иуде достаточно одного…
Оборванец послушно уставился на камень, так не схожий с булыгами из смертных корзин, почти шар, схожий по цвету и гладкости с алебастром. Пискнул что-то осевшим голосом, но тут раздался приглушённый углом женский крик и Оборванец торопливо начал протискиваться в толпу.
Амбарная дверь распахнулась, и животным ужасом выплеснуло через проём. Пухлый и Жилистый выволокли обезумевшую от страха молодую женщину, одетую в длинную, до пят, белую рубашку, верх которой был испачкан чем-то сочно-красным, схожим по цвету с гранатовым соком. Женщина судорожно вцепилась в нижнюю перекладину, но Жилистый молча и раздражённо ковырнул её руку ногой.
Тонкие пальцы разжались…
Её быстро поволокли и через пару шагов её роскошные смоляные кудри и белая рубашка сделались одинаково грязно-серыми. Проволокли чуть ли не под копытами осликов, которые пугливо уступили путь человеческой злобе и страху. Женщина, ломая ногти, цеплялась за каждый чахлый кустик, веточку, любой бугорок, её пальцы уже были в крови…
И как только выволокли её за угол, снова замелькали в толпе тёмные , неприметные, дружелюбные. Подталкивая и подсказывая, злобили уста, распаляя звериное.
И уже рычала толпа, щеря стоглавую пасть:
– Смерть блудодее!
– Разбить сосуд мерзости!
– Пусть сторицей вернёт Закону свой грех!
– Забить её!
– Забиииииить!!!
Оборванец неистовствовал громче других.
Он перебрался в первый ряд, на самый край, слева от фарисеев. От возбуждения он начал приплясывать. На плече блудодеи разорвалась рубашка, обнажив молочное плечо и Оборванец судорожно сглотнул тощим своим кадыком, слюнявя клочковатую бородёнку. Он оскалился, жадно, плотоядно глазами ощупывая её всю.
И всё громче и яростней рычала толпа.
Жилистый и Пухлый подволокли женщину к передней, уютно нагретой солнцем стене. Бросили. И оставшись подле неё, уставились на фарисеев. Несколько женщин с кувшинами, что вышли из улочки к водоносам, взглянув на толпу, торопливо повернули назад, а толпа тем временем принимала форму большого лука, где стена была ненатянутой тетивой.
Женщина глухо стонала, стараясь вжаться в стену. Она натянула рубашку на голову, и обнажились её смуглые, стройные икры. Оборванец потерял дар речи, впившись в женскую плоть бусинками крысиных очей.
Он облизал чёрный, немытый рот и шагнул, не понимая, что делает, но тут кто-то из толпы подал зычный голос:
– Пусть говорит левит!
Оборванца дёрнуло назад, ошалело он замотал головой…
Первый фарисей, опекающий старого торговца, поднял руку. Улетели ввысь, в темнеющую глазурь последние крики, и послушно смолк ропот, и длилась тишина, но молчал Первый фарисей, ожидая, что утихнет, успокоится само дыхание у толпы. На женщину, брошенную у стены, никто не смотрел. Фарисей ждал, и стало слышно, как переступает голодный ослик за амбарным углом, позванивая бубенчиком.
И только тогда заговорил Первый фарисей, и когда он заговорил, слышно его было отовсюду: – Заповедано Моисею от Господа! И нашим отцам от их отцов – Не прелюбодействуй! Если уличена в том жена, то нужны двое, кто скажет против неё…
Первый фарисей взглянул на старого торговца: – Ты говоришь против своей жены. Чей ты сын и чем занимаешься?
У торговца тряслась голова, как стакан с костями, словно одурманил он себя сикерой с кореньями… той, что спаивают молодых глупых щёголей в портовых притонах Сидона и Тира, чтоб обобрать… так тряслась его голова. Или он достиг уже тех лет, что, кивая, соглашался со всем, что слышал? Или помешался от удара, что нанёс ему его Господь минувшей ночью?…
В дребезжащем голосе торговца сплелись злоба и горечь… – Я Цадок, сын Нелева… Я уехал в Кану продавать шерсть… Там я продавал… И продал быстро и хорошо… и оттого вернулся на день и ночь раньше, чем полагал …
– Что ты видел? – прервал его Первый фарисей.
Следовало отдать должное Цадоку, сыну Нелева. Он пытался соответствовать торговому своему и мужскому достоинству. Но давили со всех сторон косые ухмылки.
И Цадок чувствовал, как злорадствуют добрые горожане, не сочувствуют, нет, злорадствуют! Он ненавидел их всех! Теперь он – притча во языцех. До самой кончины. И говоря его имя, каждый потом ехидно добавит: «…а это тот, у которого…» Каждый скажет, да только не он. Как он завидовал им!!!
Слишком много и сразу для старого сердца… слишком много… … и потом… ну да что теперь?..
Старик набрал в грудь воздуха:
– Я вошёл в дом. Со мной вошёл мой писец… вот он…
Торговец ткнул в молодого писца трясущейся рукой, и Первый фарисей веско наклонил голову. Второй фарисей, опекающий писца, не шевельнулся.
– Мы увидели… я увидел! Она открыла любодею своё лицо! И то, что ниже! И нечестивец трогал её! Всю! Он надел плащ раба, но под ним был хитон из тончайшего виссона, он не раб! А я разбираюсь в тканях…
Его достоинства хватило ненадолго… Заклокотала и поднялась по горлу горькая желчь, и его дыхание, выжатое торгами и прибылью, измельчённое гневом и побитое старостью, сбилось в душные, спекшиеся комки. Первый фарисей положил ему руку на плечо, и начавший задыхаться Торговец, пришёл в себя.
Но только для того, чтобы сорваться в визг: – …Мы вошли… да, вошли! Она закричала, и любодей сразу закрыл своё свиное рыло плащом! Он так сильно толкнул меня, что я упал! Я не смог его разглядеть! Сбежал, сбежал!
Первый фарисей снова положил ему на плечо руку, но Цадок уже не чувствовал, продолжая визжать:
– Они… смеялись! Они пили моё вино!!!
Цадок снова начал задыхаться, обслюнявились уголки рта, он захрипел, стиснув немощные кулаки.
– Пусть признается! Пусть назовет имя… Имя!!!
И принародно обличив блуд, стал навечно посмешищем. Он судорожно ловил ртом воздух, и Первый фарисей, подняв руку, прервал его: – Ты сказал!
Первый глянул на Второго. Тот выступил вперёд и обернулся к Писцу, чтобы смотреть и видеть в упор. Писец уводил взгляд в сторону, ложно упирал в землю, поднимал трусливо, украдью, взгляд его бегал, как лисица под стрелами…
Но поймал Второй фарисей те бегающие глаза, и поймав, начал жёстко вколачивать в них слово за словом: – Ты говоришь против чужой жены. Чей ты сын? Чем ты занимаешься? Что ты видел?
Писец растерянно прошептал. Второй фарисей был неумолим:
– Тебя только видно. Громче!
Писец выдавил еле слышно: – Я Захария, писец… сын Бен-Акибы…
– Громче! Закон не слышит!!!
Писец, было, начал громче, но запнулся, и уронил голову. Фарисей положил руку на его плечо и взглядом поднял подбородок. И вытянул изо рта писца раскалённый, сдавленный шёпот:
– Она была нага, когда… я вошёл…
Толпа выдохнула, как похотливая собака. Хотела вдохнуть, но Второй фарисей поднял руку, оставив открытыми рты:
– А зачем ты вошёл?
– Мне передали, что господин возвращается. Он заказал новые описи, и я старался сделать быстро. И выполнил раньше… я хотел получить оплату… и ждал у ворот…
Писец смолк, его губы задрожали. Второй фарисей встряхнул его, как куклу, плетённую из соломы: – Дальше!
